Петр расслабился, задремал. У его изголовья в живой доброй темноте поднялись, замерцали сказочные цветы, очертаниями своими напоминающие то простенькие анютины глазки, то пышнотелые, похожие на скульптурные изваяния, цветы гдулы-цикламена. А над ними взмыл в серебристо-космическую мглу лесной жаворонок, которого простые люди называют юлой или птицей-фиялкой…
Но успокоение продолжалось недолго. Внезапно откуда-то вылезла рука с крючковатыми пальцами, смяла лесного жаворонка, швырнула наземь. Ночные цветы погасли, сделались прахом, тяжелым и смрадным, а над ними пополз тявкающий смех Юхоцкого: «Да он псих… Неужели не видите?!» И никто ему не возразил, никто не вступился за птицу-фиялку, за ночные цветы, за Петра.
Петр затравленно вскрикнул, бросился к стене, прижался к ней спиной, готовясь отразить любое нападение. От его вопля проснулись не только обитатели «чердака», но даже узники других камер. Наиболее любопытные из них пришли узнать, что стряслось, но Лепешинский выпроводил их, не входя в объяснения.
Федосеев молча вложил в руки Петра кружку с водой, и Петр послушно начал пить, захлебываясь и дрожа от пережитого.
Сочувственно покашливал рядом Ванеев, встревоженно замерли остальные. Петру стало стыдно за переполох, который он наделал.
— Вы уж простите… Сон плохой навалился…
— Да ты что, Петро? — разом заговорили товарищи. — Ерунда это… С каждым может случиться.
Но Петр понял: нет, не с каждым. Еще в Доме предварительного заключения что-то надломилось в нем. Раньше он полностью владел собой, теперь начались провалы. Как же быть?!
«Спать днем, а ночью бодрствовать!» — подсказал разум.
Однако и днем Петру отдохнуть не удалось: в каморе постоянно толклись люди — один входит, другой выходит. Смех, сутолока. Табачный дым насквозь пропитал не только одежду, но и камни.
Чувствуя, что так долго не протянет, Петр попросил Акимыча перевести его в одиночную камеру. Старший надзиратель всполошился, по-стариковски начал выпытывать причину столь необычного желания, потом, не зная, как быть, отправил Петра на осмотр к тюремным врачам. Те бесцеремонно ощупывали его, заворачивали глазные веки, лезли пальцами в рот. От их грязных халатов пахло карболкой и мертвечиной.
Врачи сделали множество прописей, но в одиночку перевести Запорожца не дали: нездоровье Петра там может усилиться.
И тогда Кржижановский предложил:
— Станем спускаться на день в нижние камеры. Вот и будет Гуцулу покой.
Сердобольпый Акимыч в свою очередь разрешил Петру ночные прогулки в паре с кем-нибудь из товарищей. Делал он ему и другие поблажки — в любое время отпускал в тюремную лавку или в библиотеку, расположенную в цейхгаузе.
Как-то в полутемном складе Петр столкнулся с Юхоцким. Одессит, воровато оглянувшись, сбил его с ног и тотчас скрылся. Петр хотел вскочить, догнать обидчика, но куда там: сил не было даже подняться самому, без посторонней помощи.
После этой стычки Петр перестал выходить из камеры. На вопросы товарищей отвечал односложно:
— Не получается… Не получается!
Сообщению, что его хочет видеть Софья Павловна Невзорова, Петр долго не мог поверить. Он хорошо помнил, что Соня выслана в Нижний Новгород. Значит, в Москву ей путь заказан.
Потом в сознании вспыхнула надежда: а вдруг Соня и правда прорвалась сквозь полицейские заслоны…
Петр дал себя одеть, впервые за долгое время посмотрел в зеркало. Неужели этот запрятанный в густую бороду человек с желтым лицом, настороженно горящими глазами, горестными складками на лбу — он, Петр? Не может быть!
— Зеркало старое, — успокоил его Федосеев. — Искажает черты…
— …Другое дело — глаза Сони! — оживленно подхватил Кржижановский. — В них ты увидншь себя по-настоящему, Петро!
— А она что… действительно здесь?
— Вот Фома Неверующий! Если сомневаешься, мы со Старковым можем пойти первыми — удостовериться.
— Да-да, удостоверьтесь! — обрадовался Петр и попросил старшего надзирателя: — Пускай они проверят, Акимыч. А мы с Миколою потом… За ними…
Он и сам не заметил, как стал называть Федосеева Миколой, а тот его Петрусем. Это получилось само собой. Только рядом с Николаем Евграфовичем Петру теперь легко и спокойно. Так, наверно, он чувствовал бы себя с Миколой Чубенко…
Кржижановский и Старкой отсутствовали минут пятнадцать — двадцать. Вернулись сияющими, в голос заявили:
— Никакой ошибки! Это она, Соня!
Их возбуждение передалось Петру:
— Пошли, Микола! Я ведь говорил…
Акимыч проворно семенил впереди, показывая дорогу. Миновав дверь, ведущую в аптеку, он остановился, перекрестил Петра: