— Ловко. Теперь, небось, Антонину уведешь?
— Задумал бежать, так нечего лежать, — сказал Петр, заботливо, как на мальчонке, поправляя на Сильвине шарф. — До Царского Села не ближний свет.
— А я поездом, — не понял его шутки Михаил. — Успею!
Ванеев встретил известие о возможном переезде Сильвина в Царское Село на удивление спокойно.
— Между прочим, я тоже съезжаю отсюда, — сообщил он. — Нашел место в Измайловских ротах, поблизости от института. Там комната над землей, теплая, как раз для одного. А то живешь будто в пропасти. Грудь ломит, нос раздуло.
— Видишь, как все удачно складывается, — сказал Петр. — У вас новоселье, и мне от здешнего дворника прятаться не надо. Начались весенние перелеты…
— Ты о чем? — не понял Ванеев.
Так ведь Глеб из каких краев вернулся? Из Нижних. За ним должна быть Зина Невзорова. А здесь свои цыгане… Известная тебе Феня Поринская едет с Петергофского шоссе на Фонтанку, известный тебе Михаил Сильвин — с Троицкого проспекта в Царское Село, а наш общий друг Анатолий Ванеев с Троицкого следует к Измайловские роты. И это, по-моему, только начало.
— Красочно описываешь, — невольно улыбнулся Анатолий. — Тебя, небось, Сильвин подослал? Сознавайся.
. — При чем тут Сильвин? По собственному побуждению. Подкормить решил. Мне родители сальца да ковбасок к масленице прислали. Тебе же правятся украинские ковбаски?
— Ну и хитрый же ты, Петро!
— Ты, Анатоля, хитрых-то еще не видел.
— Где уж мне, — кисло подтвердил Ванеев. — Кружков у меня кот наплакал, опыта тоже. Только и гожусь на подмену да на присутствие.
В его словах прозвучала обида. Прежде бы Петр ее не заметил, да, наверное, и не замечал, а теперь она ему явственно услышалась, вызвав чувство вины.
По натуре Ванеев человек деятельный. Это открылось неожиданно — летом, когда революция, по едкому выражению Шелгунова, перебирается на дачи или на заработки. Анатолий в отличие от других далеко не поехал, устроился летним учителем в Териоках, чтобы тискать на гектографе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Он же брошюровал тетради-выпуски сначала на Садовой улице, потом на Троицком проспекте. Этот его поступок ие прошел незамеченным.
Особенно переменился к Ванееву Ульянов. В их отношениях появилась близость, доверительность.
В то же время Анатолий не силен пока по части собственных начинаний.
— О кружке я и хотел с тобой поговорить, — сказал Петр. — Не возьмешься ли вестн занятия у Фени Норинской? Она как раз подходящего человека ищет. Просила меня, да я и со своими не управляюсь. Хожу временно, чтобы от «петухов» уберечь.
— Правда? — не сумел скрыть радости Ванеев. — Не откажусь.
Он засуетился, поставил на огонь воду для чая.
— Когда надо идти к Фене?
— Успеешь. Сперва давай разделаемся с ковбасками.
В комнате полутемно. На стенах метались каминные отсветы. Через маленькие окошки продавливался шум цроспекта — цокот копыт, голоса, похожие на шорохи.
— Ты, Петро, о хитрых агитаторах заговорил, — напомнил Ванеев. — Раз уж мне не пришлось их видеть, расскажи.
— Могу. Но предупреждаю, речь про моего батька пойдет. Про Кузьму Ивановича.
— Начало хорошее. Интересно, что дальше?
— А ничего. Он под Киевом лесным смотрителем работает. Прошлым летом были мы с ним в одном селе. Собрал батька крестьян, чтобы напомнить про лесные правила. Наставляет: не жги, не воруй, не вреди! Те на него волками смотрят: холуй панский… А он посмеивается в усы. Карманный платок достал, лицо отереть. Отер, да запрятывать не стал, раскинул перед собой, ладонями разгладил. Потом вынул щепотку ржаных зерен, высыпал на одной половине. Еще две жмени положил рядом — большой горкой. Крестьяне заинтересовались: для чего это? А он шевелит зерна, положенные щепотью, и напевает:
И вдруг — р-раз! — тряхнул платок. Щепотка и рассыпалась. Большой горке — никакого урону. Тогда батько вновь разделил зерно, как было прежде. Снова напевает:
И снова тряхнул платок, но с другого конца. Зерна из большой горки легко покрыли малую. Батько и говорит: «В божьем писании истинно сказано: возстанут раби труждающие! Аминь!» Тогда всем понятно стало, о чем он… Против зерна, народных песен да божьего писания что ж сказать? А он свое гнет: не жги, не воруй, не вреди, потому как панский лес завтра может стать общим…