«С нижегородцами… — мысленно повторил Петр, только теперь по-настоящему осознавая слова Баранской. — Но ведь Соня… Она тоже из Нижнего…» — а вслух спросил:
— Так что — Шестернин?
— А то, что он есть. И есть Соня.
— Значит, Шестернин, — тихо выговорил Петр. — Я догадывался, но так, бесфамильно… Зачем же сторониться? Одно ведь дело делаем. Неужели я не могу понять?
— Можешь, — не дала ему договорить Любовь Николаевна. — А еще можешь пригласить меня на вальс.
— В танцах я косолап, — попробовал было отказаться Петр. — Вдруг не туда ногу поставлю?
— Буду знать и остерегаться…
Петр и правда двигался скованно, рывками, замедляя свободное кружение Баранской, но она то и дело подхваливала его:
— Совсем неплохо, Петро! Зря на себя наговариваешь…
Непринужденно пронеслись мимо Ульянов и Крупская. За ними Кржижановский и Зинаида Невзорова. И здесь соревнование…
Пианист был мал ростом. Он так отчаянно раскачивался над клавишной доской, что казалось, вот-вот свалится.
На грязной половине, где водка стоит на две копейки дешевле, где ее пьют не раздеваясь, не закусывая, Петр заметил человека со скрипкой. По длинным белым усам с подусниками, по затертым вышивкам на суконном зипуне ои признал в скрипаче земляка. Дождавшись окончания вальса, Петр подошел к нему, уважительно поздоровался:
— Доброго здоровья, отец! Я здесь с друзьями, да нет среди нас музыканта. Не войдете ли в компанию?
— Чего ж не войтн? С моим удовольствием!
Сопровождаемые любопытными взглядами, они прошествовали через залу. Петр помог скрипачу снять зипун и, усадил к столу.
Скрипач ел и пил торопливо. Руки его дрожали. Насытившись, он вытер проступившие на лбу капли серым мятым платком, поправил на себе одежду, пригладил волосы. Взгляд его сделался спокойным, движения утратили суетливость. Он достал из футляра скрипку, вскинул к плечу, несколько минут настраивался, подкручивал смычок. И — заиграл. Чисто и нежно.
На голос скрипки стали возвращаться товарищи.
Что за власть у музыки… Она помогает забыть тяготы идущей жизни, доносит из прошлого светлые образы, рождает мечты и надежды; она воспламеняет и бросает в слезы, согревает душу и опустошает… В ней дрожат звезды, поднимаются травы, трещат клювами аисты, гудят таежные дебри; дивчины водят хороводы, матери баюкают детей, а по грязным трактам текут кандальные звоны; в ней слышится надорванное дыхание работы и беспечпость забав… Все сливается в единой мелодии. Она то нарастает, то уходит в бескрайние просторы, теряется там, и нет сил охватить сознанием все, что с нею связано постичь ее глубину до конца…
Ульянов подпер рукою подбородок, ушел в себя. Мечтательно откинула назад голову Надежда Констаптиповна. Сильвин и Ванеев устроились спина к спине: они могут ссориться, но это ненадолго. Обнялись Невзоровы и Якубова. Зачарованно замерла Баранская. И только Михаил Названов задумчиво жевал пирог.
Не прерывая игры, скрипач менял мелодию, переходя от грусти к веселости, от бурного взлета к тихой задушевности.
Уловив знакомое, Кржижановский стал напевать:
Скрипач тут же настроился па его голос. Песня окрепла, сделалась общей.
За «Пловцом» Языкова, естественно, последовала рылеевская дума о Ермаке. Потом Петр завел «Реве та стогне Днипр широкий…» Тараса Шевчепко. Его с готовностью поддержала Крупская, в детстве жившая в Малороссии, любившая ее.
От песен перешли к пляскам. Тут Петр и совсем почувствовал себя в родной стихии. В него будто черт вселился. Сдвинув столы в угол, он пустился по комнате гопаком. Какие только коленца не выделывал, каких только прыжков с пришлепами не совершал… Он и сам чувствовал, что пляшет мастерски, как никогда, что ему все удается, все по силам, и от этого распалялся еще больше.
Пробовали было переплясать его Старков и Кржижановский, но быстро выдохлись. Тогда на круг вышел Названов. Он не плясал, а скорее ходил возле, притопывая, меланхолически раскачиваясь, делая смешные ужимки. Но и он скоро устал.