Авраам осторожно взял в руку костлявые пальчики Сарры, грел их, холодеющие, своим дыханием, гладил второй рукой жену по щеке, пока не померк взгляд ее, не высохли маленькие озерки ее глаз, не прозвучал в ночной прохладной тишине шатра последний вздох. И тогда медленно вышел из шатра Авраам. Розовела кайма вокруг моавских гор на востоке, ночь, полная дыхания горных лугов, стонов зверей и треска цикад уходила, уступая место еще одному дню, так было заведено Господом, таков был порядок с тех пор, когда Всевышний сотворил день первый.
И закричал Авраам, закричал страшно, навзрыд закричал, так, что содрогнулись горы Хевронские.
— Сарра, Сарра, Саааааррраааааааа! Господи, забери и меня за ней!
Умерла мать народа. Тело, завернутое в белую чистую ткань, медленно несли на носилках домашние. Плакальщицы шли чередой за носилками, истошным плачем будя рассвет. На поле, купленном у Эфрона, хетта, в пещере Махпела, вырыта была могила, опустили туда легкое тело матери, покрыли могилу каменными плитами. Положили сверху аккуратно отесанную глыбу желтого камня хевронского. Ицхак плакал, обнимая камень могильный. Подошел Ишмаэль, которого нашли и позвали полмесяца назад, чтобы пришел проститься с Саррой. Стоял, раскаиваясь в душе, угрюмый, грузный, в белом плаще, с обручем египетской работы в черных волосах с проседью, кривились толстые губы. Подошел к отцу, опустился перед ним на колени, поцеловал руку.
— Отец, мне больно от твоей боли. Я плохо себя вел с мамой Саррой, когда был молод. Прости.
— Простил я тебя давно, сынок, — ответил Авраам, — успокой брата, гляди, что он с собой делает!
— Эх, отец, слаб-то Ицхак, ну да ладно, нет у меня зла на него. Я свою жизнь уладил, жен у меня три, египтянки, живу хорошо, всем богат.
Ишмаэль подошел к Ицхаку, присел возле его, потрепал по плечу.
— Брат, ты держись. Не плачь. И прости мне обиды.
Ицхак поднял голову, обнял и поцеловал Ишмаэля.
— Маму жалко, брат, никак не могу я успокоиться… Тяжко мне без нее будет.
— Жениться тебе, брат, надо, — буркнул Ишмаэль, крепко обнял Ицхака на прощание и, круто повернувшись, вышел из пещеры, утирая маленькую слезу.
А через неделю послал Авраам раба своего Элазара за женой для сына своего, для любимого, для Ицхака.
Ривка
Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уц, первенец, и Буз, и Кемуэйл, отец Арама, и Кэсэд, и Хазо, и Пилдаш, и Идлаф, и Бетуэль. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.
Зима в Харране26 мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками, вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома, и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.
— Что, помогаешь матери? — спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.
Та прикрылась головным платком и тихонько ответила
— Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.
— А ты… это… хорошо муку молоть умеешь? — запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем, что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.
— Я все умею, — ответила соседская девочка, — а ты сам — то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?
— Да нет, вроде как, — пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, — я …это… на тебя смотрю, вот.