Год тому назад «настоятеля», о. Иону, разбойники при нападении на монастырь, сбросили со скалы на снег; при падении он повредил себе бок и схватил ревматизм, который согнул его в дугу. Сейчас о. Иона выглядит совсем стариком, его коричневое лицо покрыто сплошной сеткой морщин, он еле двигается и никак не может согреться. Он знает, что скоро умрет и равнодушно показывал мне место, где его похоронят. По отношению к «миру» он в самом раздраженном состоянии: «Разве теперь есть монахи! — говорил он, — наденут себе митру на голову, сядут в карету, живот — вот какой!» Зато он был самого высокого мнения о своем монастыре — «Сам видишь — мы живем как пустынники. Вода у нас вон где — под горой, верста будет. Как надо по правилам — монах трудиться должен».
О. Иоанн, попросту — Ивана, с почтением слушал о. Иону, старшего; сам он был веселее — живой и деятельный.
После чая я читал Евангелие, сидя на камнях, подставив спину солнцу — жарко у нас никогда не было. Помогал о. Ионе на огороде — маленьком клочке земли, прилепившемся к скалам, большими трудами отвоеванным у леса. Все грядки стояли наклонно. и земля перемешана с мелкими камушками. Там мы пололи траву, расставляли колья для бобов. Я смотрел на о. Иону — его склоненная фигура в черном колпачке и темно фиолетовом подряснике красиво выделялась сквозь строй воткнутых палок.
Около 12 обедали — ели вареные бобы и тот же черный хлеб, иногда — овечий сыр, острый и маслянистый.
Стало тепло. О. Иона задремал на бревнах, сложенных у церкви. О. Иоанн вышел на балкончик своей кельи и починяет свою выцветшую коричневую рясу. Я иду бродить по лесу: мне хочется пройти к скале, которую я видел по дороге сюда, возвышающуюся в стороне над лесом; она вся в каких–то пещерах: там должны быть орлы.
Славно в лесу: палевые стволы буков гладко обтянуты крепкой корой, а внизу все устлано желтой листвой — как хороший паркет в зале с колоннами. По стволам тянутся длинные побеги плюща с кожистыми, как будто искусственными листьями. Далее, по склону оврага какие–то ярко красные цветы. Странное растение: мясистый прямой стебель фиолетового цвета вместо листьев покрыт тонкими фиолетовыми чешуйками, а на верхушке — огненный цветок. Впечатление ядовитости и тайны.
Солнце повернуло к западу. Все подернулось дымкой — внизу должно быть жарко, но все же видно далеко. Мутным блеском сверкает Кура среди темных пятен леса. от нее уступами — горы. Внизу, прямо под нашей горой, под обрывом желтая стена и башни монастыря Святого Креста, в том самом месте, где
Возвращаюсь я, когда солнце уже низко. Лучи его, совсем желтые, и длинные теплые тени протягиваются по долине.
В своей келье я убираю нишу плющом и ставлю плоскую чашку с цветами у иконы.
К вечеру иду за водой. Родник далеко внизу, обделан тесанным камнем, и из него бьет холодная струя. Чуть жутковато–так тихо среди старых буков, так глуха тропинка, усыпанная желтыми листьями.
Чьи–то шаги. В глубине тропинки появляются три мужские фигуры — это, очевидно, угольщики. Их бородатые крестьянские лица кажутся зверскими от угольной копоти и покрасневших от дыма глаз. «Гамарджоба» приветствует меня один из них и снимает свою круглую шапочку. Я кланяюсь и отвечаю «Гагимарджос». Они проходят мимо, не в такт шлепая кожаными лаптями. Один отстал, он положил у родника свой узелок в красном платке и нагнулся над моим ведром. Потом благодарит и догоняет других. Я поднимаюсь с ведром на гору. Посреди пути отдыхаю в маленькой деревянной часовенке. В ней икона местного святого, который подвизался в нашем монастыре — святого Иоанна Зедазенского с волком. Стены и деревянные скамьи изрезаны именами посетителей, на полу — иссохший букет полевых цветов.
Как свой уже прихожу в ворота, в которые проходил когда–то как гость, и чувствую глубокую благодарность к этим мшистым башням, вросшим в скалу, к тишине зеленого двора, который как–то вдруг широко развертывается после узкой и темной лесной тропы.
Одновременно с моим приходом ударил маленький колокол на башне. Это было так неожиданно в этой горной глуши. Потом еще раз, еще — да, ведь сегодня суббота. Но как странно звучит этот колокол на вершине пустой горы — ведь никто не услышит, никто не придет. И эта бесцельность звона делает его особенно волнующим, особенно значительным.