— Ну, ну, хорошо, — сказала императрица, улыбаясь, — смотри только, чтобы более двух штофиков в день не выходило.
Как снисходительна она была, а по ней и вельможи, к неуважительным предметам, к малостям, может служить следующий анекдот. Однажды, после обеда, играла императрица в карты с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским. Входит дежурный камер-паж и докладывает графу, что зовет его стоящий в карауле гвардии капитан.
— Хорошо! — отвечал граф, и хотел продолжать игру.
— Что такое? — спросила императрица.
— Ничего, ваше величество! Зовет меня караульный капитан.
Императрица положила карты на стол:
— Подите, — сказала она графу, — нет ли чего? Караульный капитан напрасно не придет.
Граф вышел и немедленно возвратился.
— Что было? спросила Екатерина.
— Так, государыня, безделица; господин капитан обиделся немного. На стене, в караульной, нарисовали его портрет во весь рост, с длинной косою и со шпагою в руках, и подписали: «тран-тараран, Булгаков храбрый капитан».
— Чем же вы решили это важное дело? — спросила государыня.
— Я приказал, коли портрет похож, оставить, коли нет, стереть. — Государыня расхохоталась.
Как уважала она службу людей, в каком бы чине они не были, и тем самым заставляла и своих вельмож поступать так же, докажет следующее: граф Николай Иванович Салтыков, по рапортам начальствовавших лиц, представил императрице об исключении из службы одного армейского капитана:
— Это что? Ведь он капитан, — сказала императрица, возвысив голос. — Он несколько лет служил, достиг этого чина, и вдруг одна ошибка может ли затмить несколько лет хорошей службы? Коли в самом деле он более к службе неспособен, так отставить его с честью, а чина не марать. Если мы не будем дорожить чинами, так они упадут, а уронив раз, никогда не поднимем.
Вечерние беседы в Эрмитаже назначены были для отдыха и увеселения после трудов. Здесь строго было воспрещено малейшее умствование. Нарушитель узаконений этого общества, которые написаны были самою императрицей, подвергался, по мере преступлений, наказанием: выпить стакан холодной воды, прочитать страницу Телемахиды, а величайшим наказанием было: выучить к будущему собранию из той же Телемахиды 10 стихов. Говорят, Лев Александрович Нарышкин[36] чаще прочих подвергался этому наказанию. Но подозревали его в умысле; восторженная, почти беснующаяся его декламация производила смех и тем содействовала общему увеселению. Люди, одаренные особенным талантом кривляться, изменять свою физиономию и проч. преимущественно принимаемы были в члены этого общества. Ванджура спускал до бровей натуральные волосы свои, как будто парик, передвигал опять направо, налево и за это почитался капитаном общества. Сама Екатерина, умевшая спускать правое ухо к шее и опять поднимать вверх, признана была поручиком общества. Один из них умел натурально представлять косолапого, другой картавого, и т. д. Кто во что горазд! Заметить должно, что здесь не было ни чинов, ни титулов; все имели одно только право веселиться. Ваше величество, ваше превосходительство и прочие возгласы подвергались наказанию. Таким образом владычица обширнейшей империи в мере заставляла других, хотя на несколько часов, забывать, что она императрица, а самой ей это напоминало, и где — во дворце, — что она человек, имеющий нужду в свободном обращении с другими людьми, чего лишена была вне Эрмитажа, по сану самодержицы.
Представя читателю, с какой высоты смотрела императрица на все ее окружающее, каждый поймет, какое это имело влияние на вельмож, приближенных к великой государыне, и почти на все сословия, особенно на дворянское.
Я оставил Петербург, не предполагая, что вскоре увижу его опять, но не в том блеске, которому я удивлялся.
К сроку явился я в Ревель к адмиралу своему, и прежняя жизнь уже не возобновлялась, ибо лишена была прежней своей прелести. Я смотрел на все с новой точки зрения и, мало по малу, обратил этот бесполезный быт, по крайней мере, в пользу для самого себя.
Во все свободные часы от службы занимался я особенно изучением древней литературы, Кантовой философии, и посещал только те общества, в которых мог почерпнуть полезное и для науки, и для себя. Сверх того начал я прилежно обучаться русскому языку, т. е. письменному, что весьма трудно было, ибо Ревель походил тогда более на немецкий город, нежели на русский. К счастию, некоторые из наших морских офицеров: Малеев, Рожнов и Акимов, взялись меня руководствовать и тем облегчили мне труд. Я переводил, читал им свои переводы и, наконец, собственным неутомимым прилежанием достиг до той степени, на которой теперь нахожусь.