Училище Правоведения было открыто в 1835 г. по инициативе племянника Николая I, принца Петра Георгиевича Ольденбургского, бывшего сенатором и в заседаниях Сената убедившегося, насколько тогдашние суды были, действительно, «неправдою черны». Училище, попечителем которого он был назначен, должно было подготовить кадр честных и знающих юристов для замены старых «судейских крючков», бóльшею частью выслужившихся из писцов; задачу эту оно и выполнило, ибо в 1864 г., при введении судебной реформы, большое число новых судебных деятелей были бывшими «правоведами». Принца Петра, человека мягкого и гуманного, все любили, и память о нем свято чтилась в Правоведении и в те годы, когда я там учился, хотя все признавали, что ума он был далеко не крупного[3].
В 1848–1849 гг., в связи с обнаружением кружка Петрашевского и с революционным движением в Западной Европе, Правоведение, как и другие высшие учебные заведения, подверглось разгрому. Гуманный его директор князь Голицын и несколько воспитателей были удалены, двое выпускных правоведов были отправлены солдатами на Кавказ[4], и директором был назначен Варшавский полицмейстер Языков. Отзывы, которые мне о нем пришлось слышать, были очень различны. Вначале он, по-видимому, ввёл в Училище чисто военную, вернее даже тогдашнюю солдатскую дисциплину. Позднее мне один бывший правовед, Принц, тогда сенатор, рассказывал, что в первые месяцы правления Языкова, правоведа одного из старших классов, Извольского, тоже будущего сенатора, за что-то пороли перед строем всего училища. Позднее, однако, под влиянием перемены всего общественного настроения и Языков изменился, и о нем осталось у правоведов этого периода хорошее воспоминание. Во всяком случае, никто в его личной порядочности не сомневался.
Инспектором он взял артиллерийского полковника Алопеуса, которого через 40 лет я застал еще директором училища; ряд офицеров были назначены и воспитателями, и один из них, в мое время 70-летний старик — В. М. Лермонтов, был еще два года моим классным воспитателем. Уже раньше нам говорили, что нам повезло, ибо наш класс примет именно он, и действительно, за два года, что он еще пробыл с нами, мы все его глубоко полюбили, ибо за его строгостью мы чувствовали его неподдельное благородство.
Конечно, не все воспитатели эпохи Языкова были похожи на него, но осуждать их огульно едва ли было бы справедливо. Не знаю, насколько пострадал в ту пору преподавательский состав, но, как и всюду, преподавание «философских» наук, даже такого безобидного предмета, как логика, было передано законоучителям. Отец рассказывал, что тогдашний настоятель училищной церкви вызывал его: «Ну, нехристь, отвечай», и если ответ был удачен, то замечал: «Вот и нехристь, а знает хорошо». Замечу, кстати, что отец был по отцу лютеранином, тогда как его сестра была по матери католичкой.
Преподавательский состав в Училище был всегда из лучших учителей столицы, и во времена отца, по-видимому, не составлял исключения в этом отношении. По крайней мере, могу сказать, что те два преподавателя того времени, которых я еще застал в Училище, не оставляли желать лучшего в смысле преподавания. При отце был в числе их и математик Вышнеградский, брат будущего министра финансов, сам известный деятель в области женского образования. С ним у класса отца произошло характерное столкновение. Не знаю из-за чего, как-то весь класс не подошел на уроке под благословение законоучителя, за что и был наказан; зачинщики, однако, не были обнаружены до тех пор, пока в дружеском разговоре в классе Вышнеградский не узнал их имен и не сообщил их Языкову. На следующем уроке класс не встал при его входе, что было серьезным нарушением дисциплины. Недели две Вышнеградский не ходил на уроки, а когда вновь пришел, юноши опять не встали, после чего Вышнеградский совсем оставил Училище.
Во времена отца в Училище находился ряд лиц, составивших себе позднее имя, начиная с Чайковского, Апухтина и Горемыкина, но из ближайших к отцу классов вышел лишь ряд почтенных, но рядовых, в общем, судебных деятелей. Отец был, по-видимому, слабо подготовлен и в 6-м (по гимназически 5-ом) классе просидел два года. Его, впрочем, ни разу за плохие отметки не пороли, но для иных из его товарищей это было обычное субботнее угощение. В то время (как и в первые годы при мне) по субботам, перед завтраком, перед фронтом гимназических классов читались наказания за плохое учение, и отец рассказывал, что еще до того, что их имена были названы, из фронта выходили всегда два его товарища — Савельев и Энгельгардт, и на вопрос, куда они идут, лаконически отвечали: «пороться», чтобы через 10 минут, как ни в чем не бывало, появиться за завтраком. Если таковы были порядки в этом привилегированном учебном заведении, то можно судить, каковы они были тогда в более простых. Скажу, впрочем, в оправдание нашей школы, что во Франции битье линейкой по рукам сохранилось в младших классах до последней войны.
3
Старый принц страдал отсутствием обоняния, и рассказывали, что, влетев как-то на кухню (он тоже был скоропалителен, как и его сын), схватил ложку и, не разобравшись, взял пробу из первого попавшегося котла: «Да это же просто помои!», на что и получил ответ повара: «Так точно, Ваше Высочество».
4
Один из них, князь Гагарин, был позднее Кутаисским губернатором, другой, Билинский, был убит в сражении не то с горцами, не то с турками.