Попутно укажу тут, что современные порицания Александра за то, что он не остановил армии на границе России, как это советовал Кутузов, а продолжал войну до занятия Парижа, мне кажется психологически неправильными. Уже после Тильзита Александра сильно порицали за его сближение с Наполеоном, и не только, как говорят теперь подчас, под влиянием английской пропаганды и из-за частичного распространения на Россию «континентальной блокады». В 1812 г. после сожжения Москвы, приписывавшегося тогда единодушно французам, и других разрушений в стране, ожесточение против Наполеона было очень сильным. Ведь многие искренне считали его даже за антихриста. Мог ли тогда Александр, даже если бы этого хотел, не продолжать войну? Мне кажется, что нет, да и по существу, хотя и в меньших размерах, положение мало отличалось от 1944 г., когда немцы были изгнаны из СССР. Остановись Александр на границе, Германия осталась бы под властью Наполеона, и считать, что он перестал бы быть опасным для России, едва ли было бы возможным. Мне кажется, что психологически отношение к Наполеону было тогда приблизительно таким же, что позднее было к Гитлеру, и не учитывать этого теперь нельзя. Русская армия дралась против французов в 1799, 1805, 1806–1807 и 1812 гг.; были в этой борьбе блестящие победы, но и тяжелые поражения, и французы стали традиционным врагом, не добить которого после 1812 г. было невозможно. Немцы в то время были ничтожеством, с которым никто не считался, и предвидеть, что они в результате ряда политических ошибок следующих поколений станут сильнейшей военной державой всего мира, опасной для России, никто тогда не мог…
После того, что прапрадед отбил у сына Адама его невесту, отношения между ними остались, по-видимому, холодными. Прадед (Адам) женился через несколько лет на подруге своей мачехи, тоже польке — Шимборской, женщине властной и неприятной, всецело подчинившей себе мужа. (В виду несогласия отца, женился он под материнской фамилией Мейер, и только позднее по особому Высочайшему повелению в метрические книги было внесено соответствующее исправление).
Жили они перед 1812 г. в Царском Селе, где прадед командовал, тогда в чине полковника, одним из эскадронов Лейб-гвардии Гусарского полка. Когда началась война, полк был сразу отправлен в армию, но эскадрон прадеда Адама остался по жребию в Царском в качестве резервного. Однако в то время как полк во время войны крупным ничем себя не проявил, эскадрон прадеда был вскоре вместе с другими резервными эскадронами отправлен в корпус Витгенштейна, защищавший подступы к Петербургу. Здесь прадед сражался под начальством Кульнева и получил «золотое оружие» (награда, позднее переименованная в Георгиевское оружие). Осенью 1812 г. он был командирован формировать новый гусарский полк, с которым принял участие в войнах 1813 и 1814 гг. Под Лейпцигом, командуя фактически бригадой, он опрокинул французскую кавалерийскую колонну, был потом сам опрокинут ее подкреплениями, но, устроив свои эскадроны, вновь и окончательно опрокинул французов. Картина эта, которую я нашел в донесениях о сражении, сейчас кажется несколько странной, но в то время была нормальной для кавалерийских боев. За Лейпциг прадед Адам Беннигсен получил Георгия 4-й степени и затем повел бригаду во Францию. Уже в эмиграции я слышал рассказ одного француза, что его предок-офицер лежал раненый на поле одного из многочисленных сражений этой кампании и делал масонский «знак вдовы», обозначавший призыв к помощи. Его увидел якобы русский бригадный генерал Беннигсен, тоже масон, и оказал ему действительно «братскую» помощь. По возвращении в Россию прадед продолжал службу в лейб-гусарах, но уже в 1817 г., генерал-майором, по болезни ушел в отставку, и вскоре умер. Четверо его малолетних сыновей были отданы по распоряжению Александра I на казенный счет, по двое — в Александровский Лицей и Пажеский корпус. Из них кончил учение в этих заведениях только старший, Карл, пошедший, однако, из Лицея, как и многие его товарищи, на военную службу. Мой дед, Александр, был позднее лесничим в Гродненской губернии, и умер молодым от тифа, а двое младших были офицерами. Умерли они тоже молодыми, один, как рассказывали, был талантливый поэт, но спился, что нередко бывало тогда в офицерской среде[2], а другой погиб, свернув себе, зевая, челюсть; дело было в какой-то глуши, вправить челюсть никто не сумел, у него распухло горло, и он умер от голода.
2
Уже в эмиграции я недавно услышал, что он был за что-то разжалован в солдаты, позднее женился и оставил потомство. В семье, однако, никогда про такой случай не говорили.