Очередь до меня дошла на перевозе только к 4 часам утра, когда мне и удалось добраться до своей квартиры. На следующий день я перебрался к своим родителям на Кирочную. С утра я был в Красном Кресте и в Центральном комитете о военнопленных, из окон которого все смотрели на Петропавловскую крепость, занятую еще большевиками и окруженную войсками, которым большевики были принуждены сдаться без всяких условий.
Вечером я был у Снежковых, которые еще были под впечатлением того, как 3-го июля, идя по Литейному, они попали навстречу большевистской манифестации и должны были спрятаться на лесенке в подвальный магазин, когда началась стрельба. На следующий день я видел около Николаевского вокзала полк, приведенный с фронта для подавления восстания. Вид у него был довольно не боевой. И днем, и ночью несколько раз в различных частях города поднималась стрельба: говорили, что это анархисты стреляют по войскам.
В этот день я сделал доклад в Центральном комитете о моей командировке, который, кажется, всех заинтересовал. Больше всего внимания привлекло к себе предложение немцев устроить конференцию по делам о военнопленных. Вопрос этот был, двинут довольно быстро, и уже через 10 дней я выехал вновь в Стокгольм. Вторым вопросом, которым заинтересовались, был вопрос о перевозке инвалидов. Так же, как и с посылками, Швеция не могла ускорить их пропуска, на чем у нас очень настаивали. У кого-то явилась мысль наладить их перевозку чрез Варну или Констанцу. По этому вопросу меня попросили переговорить в Морском министерстве. Отправился я сперва к С. Кукелю, двоюродному брату жены, после революции из капитанов 2-го ранга выскочившему в товарищи министра вместе с капитаном 1-го ранга Дудоровым. Будучи специалистом по подводному плаванию, он был вообще образованным человеком. Он мне не мог, однако, дать ответа, и направил к Капнисту, брату думского Капниста 2-го и бывшему предводителю дворянства, а ныне начальнику Морского Генштаба. От него я получил совершенно определенный ответ. И Варна, и Констанца были нами заминированы, дабы воспрепятствовать выходу оттуда немецких подводных лодок. Если бы теперь разрешить проход чрез минные поля каких-либо судов, то за ними прошли бы и подводные лодки, и вся наша громадная работа потеряла бы свой смысл.
Во время моего отсутствия работа Гос. Думы окончательно замерла: Дума потеряла всякое значение, затененная Временным правительством, а главное Советом рабочих и солдатских депутатов. Собирались члены Думы, особенно умеренные, у Родзянко, но больше для обмена мнений, никакой же работы Думой, как таковой, не производилось. В это время уже начались разговоры о созыве Государственного совещания, но в определенную форму они еще не вылились. И даже когда, за два дня до отъезда, я встретился с Н. И. Антоновым и Н. Н. Львовым за завтраком у Донона (где все еще оставалось таким, как было до войны), казалось, что это совещание не состоится. Родзянко, у которого я был два раза за это время, громил Временное правительство, но сам ничего лучшего не предлагал. Было ясно, что он и сам совершенно выбит из колеи.
Видел я также брата Адама. Он приехал из Кречевиц к командующему округом генералу Половцеву посоветоваться относительно украинцев, которых у него в полку было много и которые теперь начали самоопределяться и требовать выделения их в особые части. По словам Ади, его полк медленно, но неудержимо разлагался под влиянием левой пропаганды, а главное — еще более вследствие уничтожения внешней дисциплины и создания полной безнаказанности, ибо дисциплинарная власть комитетов, даже наилучше настроенных, сводилась к нулю, а у офицеров она была отнята. Не только что чистить, но даже кормить и поить лошадей солдаты уклонялись. Слабы были в полку и офицеры: из 20 эскадронных командиров, по словам брата, только три могли быть признаны хорошими, на которых можно было положиться и три сносных. Пока, однако, с полковым комитетом у брата столкновений не было, но уверенности, что их и далее не будет, уже не было. Разговоры с Половцевым оказались бесполезными, ибо, хотя он и обещал Аде полную поддержку, но сряду затем сам был сменен Керенским за слишком большую энергию, проявленную им при усмирении восстания 3–5 июля, а главным образом, за аресты после него и за попытки подтянуть Петроградские войска. Все эти меры вызвали недовольство Совета, и Половцев слетел.