Видели мы у Островских высланную из России германскую подданную, родившуюся в Москве и православную. Из Германии ей было разрешено выехать в Данию, ибо она ненавидела немцев и жить с ними не могла. А наряду с этим, в Хорнбеке нам вновь рассказывали про кутежи в Стокгольме наших соотечественников, на этот раз Л. Ф. Давыдова и Арсения Карагеоргиевича — хорошая публика.
1-го августа нам протелефонировали про убийство Государя и всей царской семьи. Сряду стали мы готовить траур, и 2-го поехали в Копенгаген на панихиду по ним. Были король и все принцы, но не было никого из представителей правительства — ни Скавениуса, ни Цале, хотя все иностранные дипломатические представители были. Датчане уже начали тогда вести кое-какие торговые переговоры с большевиками и очень не хотели их прерывать. Русская колония собралась почти вся целиком, и увидели мы даже многих, называвших себя республиканцами. Перед панихидой я гулял с Потоцким перед церковью, мимо ее ворот, в которых с вензелей Александра III и Марии Федоровны, строителей церкви, были сразу после революции, еще Февральской, по совместному решению Мейендорфа и Щелкунова спилены короны. Случай этот вызвал тогда общее негодование, но реагировать против него почти никто не решился, хотя даже среди датчан было много недовольных: старую Государыню Kaiserinde Dagmar в стране очень любили, и не понимали, почему падение режима должно повлечь за собой уничтожение всех воспоминаний и о ней, и о покойном Государе.
8-го августа было собрание учредителей Русского общества для утверждения его устава. Собралось 33 лица. Центром споров явился вопрос, включать ли в устав указание, что общество является монархической организацией. Я внес это предложение, и оно было принято против 7 голосов, несмотря на возражения А. Н. Брянчанинова, находившего, что еще не время дифференцироваться по партиям. В дальнейших прениях я высказал надежду, что общество сыграет оздоровляющую роль в русской среде и будет следить за более строгим отношением к порядочности своих сочленов. В виде примера я привел то, что уже после получения сведений о смерти Государя один русский гвардейский офицер и флигель-адъютант Государя танцевал в Мариенлюсте на общедоступном платном балу. Я имел в виду графа Пшездецкого, самый свой графский титул получивший только по указу Государя, но в действительности я метил в Мейендорфа, тоже танцевавшего на этом балу. Комично было то, что Мейендорф председательствовал на этом собрании, и когда я говорил, то утвердительно кивал головой. На это указание мое Брянчанинов заявил, что раз я указываю такие факты, то должен привести имя, после чего я и назвал Пшездецкого.
После заседания ко мне подошел Гмелин, однополчанин Пшездецкого, и спросил, откуда у меня эти сведения. Я указал, что они у меня от присутствовавшей при этих танцах дамы. Через день ко мне приехали тот же Гмелин и один из интернированных офицеров с требованием извинений перед Пшездецким. Привезли они формулу этого извинения, которую я должен был подписать, что я отказался сделать, заявив, что к следующему дню укажу моих секундантов. Таковыми я попросил быть Калишевского и Мышецкого. Требование извинений от меня было основано на утверждении Пшездецкого, что он стал танцевать только тогда, когда Мейендорф уверил его, что известие о смерти Государя неверно. После нескольких дней переговоров секунданты пришли к соглашению о том, что я выражу сожаление, что осудил Пшездецкого, не зная роли Мейендорфа, на что Пшездецкий ответил мне соответствующим письмом. Так инцидент и был исчерпан. Мне в нем было неприятно лишь то, что столкновение это произошло с братом человека, с которым у меня во время войны были самые лучшие отношения.
Коснусь здесь, кстати, Брянчанинова. Человек, несомненно, способный, он обладал исключительно неуживчивым характером, и в дореволюционной России был известен том, что его всюду забаллотировывали. Не пользовался он симпатиями и в эмиграции в Париже, где сотрудничал в журналах и опубликовал историю России, интересную для любителей сплетен и скандальных историй.
Около этого времени начались разговоры о поведении одной из дам миссии — Лоевской, которая приехала даже к моей жене рассказывать об этих слухах и оправдаться в них. Однако, после этого до осени они как будто заглохли.