— Я их понимаю, этих Анвельдтов, — продолжал, закурив, Поляков, — они берут деньги от Исполкома Коминтерна, врут нагло о настроении масс, врут о бессилии власти и разложении армии. Вдобавок агенты ревкома и партии фабрикуют со своей стороны разные красочные сводки… Их гонит врать боязнь потерять пособие. Гнусно все обстоит в нашей партии. Один только Кингисепп не спекулировал суммами Коминтерна. Не хочу быть пророком, но вот увидите: ни черта не поможет хвастливый Бергман — восстание будет организовано. Но это явится провокационным действием эстсекции.
— Почему вы непосредственно не доложите Коминтерну действительное положение вещей? — спросил я.
— Эге! Непосредственно доложить. Вы разве не знаете, чем пахнет это? По инструкции, я подчинен особоуполномоченному и все доклады должны идти через его фильтр, — ответил доктор.
Он был прав, и мой вопрос вызвал у него сокрушительную улыбку.
Восстание в Ревеле все-таки произошло, но через год после нашего совещания и без руководящей роли Бергмана. Ему пришлось, по примеру многих предшественников, покинуть Финляндию и перебраться под фамилией Вершинина на Дальний Восток в штаб Бородина.
Главари выступления Анвельдт, Рястас и другие идейные товарищи удрали в СССР, а доктор Вельмер-Поляков, оказавшийся фельдшером, по постановлению эстонского военно-полевого суда был расстрелян.
Провокация эстонской секции стоила жизни десяткам одураченных пролетариев, и от руки лидера Анвельдта пали невооруженные прохожие офицеры и постовые городовые. Но на советско-эстонской границе стояли эшелоны Красной армии: на случай захвата власти.
После этого «выступления» пролетариата, Исполком Коминтерна сократил бюджет эстсекции до 200 000 марок, но увеличил суммы Мопру до 700 000 марок на полугодие.
По поводу растрат в Мопре меня командировали на ревизию в Эстонию, Швецию и Данию. Я выехал из Гельсингфорса по паспорту финского коммерсанта-лесопромышленника. До Ревеля как член яхт-клуба, а оттуда на пароходе «Kalewipoeg», пассажиром первого класса.
Первая ревизия в Ревеле дала показательный материал; комитет Мопра состоял из пяти лиц, из коих двое имели уголовное прошлое. Один, по имени Видрик, был осужден за кражу со взломом, а другой, Кару, оказался по справкам, наведенным мною, лишенным прав поджигателем. Трое «неуголовных» были рабочие Доброфлота, форменные портовые босяки.
Растрата превышала 300 000 марок, и на мое требование представить оправдательные документы Видрик дал мне замасленный лист бумаги, на который члены комитета заносили суммы выдач. Сумма выдачи была выписана чернилами, а подпись получателя химическим карандашом.
На мой вопрос, куда делась недостающая сумма, Видрик грубо сказал:
— В тюрьму товарищам-декабристам отдали.
Мне было известно, что в тюрьму посылались за счет Мопра посылки продовольствия и 500 марок месячного пособия, я имел также списки заключенных — налицо была растрата. Я составил протокол ревизии, но никто из членов правления не дал под ним своей подписи.
«Пропащее дело», — подумал я, рассматривая испитую, вздутую рожу председателя Мопра товарища Видрика.
В Швеции дело было чище обставлено: местный казначей Мопра выправил заграничный паспорт, занял с семьей каюту на пароходе «шведско-американской линии» и с 189 000 шведских крон взял курс на Северную Америку…
Даже ревизовать было нечего — акт и подписи других членов.
Наличность кассы состояла из груды расписок и партийного билета.
В Дании партком пополнил растраченную сумму и все члены Мопра были исключены из партии.