По другим дорогам входили в город обозы - пароконные повозки, кухни. Быстро ездили по улицам легковые машины. На домах, в которых были наши учреждения, появились флаги со свастикой и надписи на немецком языке, у входа стояли часовые.
Увидели мы и приказы, напечатанные на немецком и русском языках. В них объявлялся порядок хождения по городу, то есть до какого часа можно быть на улице, во дворе своего дома и так далее. За невыполнение приказов расстрел.
По улицам расхаживали патрули с автоматами. Днем они будто не обращали никакого внимания на население, а ночью без всякого предупреждения стреляли в каждого попавшегося мужчину. В женщин не стреляли. Привилегия объяснялась просто: в открывавшиеся по всему городу кухни и столовые немцы набирали женщин, они должны были приходить на работу чуть свет, а уходить домой поздно вечером, когда уже наступал комендантский час.
В ТЕАТРЕ
Так началась жизнь в оккупации. Снова и снова появлялись приказы жесткие, лаконичные. И в каждом: за невыполнение - расстрел! Все должны идти на работу по своей специальности, за это получат хлебные карточки, а ослушники будут расстреляны. Разъезжают машины с громкоговорителями, объявляют об этом на всех перекрестках.
Что делать? Явиться на регистрацию - значит, идти на работу к немцам. Не идти? Не сегодня, так через неделю обнаружат, что у тебя нет рабочей карточки, и застрелят прямо на улице.
Дома тоже нельзя долго прятаться - выследят. И долго раздумывать нельзя - валяющиеся на улицах трупы наглядно демонстрируют беспощадную жестокость фашистов.
Решил пойти на регистрацию. Это все-таки даст возможность бывать в городе. А потом станет ясно, что делать дальше.
В том, что буду бороться всеми способами, уверен. Но как именно, пока не знаю...
Единственное театральное здание, сохранившееся после бомбежки, - театр имени Янки Купалы. Туда и стали собираться все актеры, оказавшиеся в городе. Правда, уцелел и оперный, но немцы согнали туда военнопленных.
Еще в начале июня в Минск приехал Московский художественный театр. Да и во всех областных городах Белоруссии гастролировали приезжие театры. Война застала актеров на гастролях. Все бросились на восток, но не многим удалось уйти.
Когда я пришел в театр, тут были уже певцы, артисты балета, хористы и музыканты, актеры Минского ТЮЗа. Артисты Брянского театра Вознесенский и его жена Шаповалова бежали из Гродно и добрались до Минска, когда немцы были уже намного восточнее. Собрались тут также актеры оперетты, эстрады, филармонии, артисты цирка. Все бродили как потерянные, присматривались друг к другу, опасаясь откровенно высказывать свои мысли. Разговаривали исключительно на самые отвлеченные темы. Правда, старые друзья о чем-то шептались по углам, но стоило постороннему подойти к такой группе, как уже шел разговор о базарных ценах или о чем-то другом, незначительном.
После нескольких совещаний, на которых не спрашивали мнения присутствующих, а зачитывали приказы и сообщали план работы, весь коллектив театра разбили строго по специальностям: опера, драма, эстрада. Составили график репетиций: певцов, хора, оркестра, балета, драмы и эстрадных артистов. Помещение было очень маленькое, потому все рассчитали по минутам.
В первую очередь начала работать эстрада. Певцы, балет, цирковые номера - все это понятно каждому. На такие концерты приходили в основном немцы.
Следующим подключили в работу оперный коллектив. Репетировали уже известные оперы. Для первого выступления взяли, если не ошибаюсь, "Евгения Онегина". На оперу приходили и немцы. Публика была смешанная. Дальше ставили "Кармен", "Свадьбу Фигаро", "Цыганского барона".
Труднее всего было в драме. Что играть? Советские пьесы нельзя. Кроме того, коллектив собрался самый разношерстный - из десятка театров. Причем некоторые не знали белорусского языка. А играть приказано по-белорусски. Оккупантам нужно было создать видимость "свободного белорусского государства", со своим правительством, своей оперой, драмой, балетом и даже армией.
Хуже всего у немцев вышло с армией. Как ни старались оккупанты, как ни агитировали, но добровольцев не находилось. Даже открыли какое-то военное училище для подготовки сынков бывших белогвардейских офицеров. Несмотря на броскую рекламу в газетах, гитлеровцы ничего не добились. Мобилизованная на военную службу молодежь при первой возможности разбегалась.
Плохо было с белорусской оперой. Все спектакли шли на русском языке. Для немцев, не знавших ни русского, ни белорусского, это, конечно, не имело значения.
Артисты драмы не торопились. Ни у кого не появлялось желания скорее включиться в работу. Но начальство настаивало.
У тюзовцев оказалась в репертуаре пьеса белорусского классика Дунина-Марцинкевича "Пинская шляхта". Этим спектаклем дирекция и решила открыть сезон. Одновременно начали репетировать "Коварство и любовь" Шиллера. Нашлись актеры, игравшие в этой пьесе. Но опять стал вопрос о языке.
Не знающие белорусского учили роли с помощью репетитора. Остальные помогали им в произношении. Изучить язык в течение двух-трех недель, конечно, невозможно, и все свелось к тому, что не знающие языка зазубрили текст и произносили его с ужасающим акцентом. "Белорусское" начальство морщилось, но доложило ничего не понимающим немцам, что все в порядке, и драматический театр открыл свой сезон.
Самих артистов произношение не волновало. Все старались, чтобы только не придиралась дирекция, предупредившая нас с самого начала о том, что всякие, самые малейшие попытки саботажа будут беспощадно пресекаться. Что это значит, понимал каждый...
Все приходили на репетиции. Репетировали. Выпускали в срок спектакли. Играли. Но душу в эту работу не вкладывали.
Первое время я чувствовал себя особенно одиноко. Из артистов театра имени Янки Купалы никого не осталось. Приезжие актеры мне мало знакомы, и потому вначале трудно было с ними сблизиться.
Основной группой драмколлектива были тюзовцы. Они держались своей компанией, сдружившись в многолетней совместной работе. Мне было 48 лет, а тюзовцы чуть ли не вдвое меня моложе. Ко мне они относились хоть и с уважением, но в свое общество не принимали. Впрочем, это объяснимо. Молодежь, понимающая друг друга с полуслова, не могла сразу, особенно в такое тревожное время, поверить мне и подарить свою дружбу. Но сближение все же началось.
Однажды я нашел в кармане своего пальто листовку, отпечатанную на машинке. Прочел. Нужно передать другому. Листовка обрадовала меня. Я почувствовал, что где-то рядом бьется честное сердце. Нужно во что бы то ни стало найти его.
И я нашел. Это был актер ТЮЗа Сергей Адамович Потапович. Он связан с какими-то людьми, откуда и получал сводки. Я, конечно, не расспрашивал его ни о чем, полагая, что он все равно мне не скажет.
Больше всего обрадовала меня не листовка, а сам факт ее появления. Я всматривался в строки и за ними видел людей, которые не сдались, не примирились, а мужественно объявили борьбу стальной громаде, которая заливала кровью нашу землю.
Это было первое мое знакомство с подпольщиками.
Вскоре Потапович дал мне поручение распространять листовки, в которых на пишущей машинке были напечатаны сводки Совинформбюро и комментарии по этому поводу, - небольшие листки, вырванные из тетрадок в косую линейку.
Дирекция совместно с какими-то чиновниками из городской управы, ведавшими искусством, судорожно перебирала библиотеку театра имени Янки Купалы в поисках репертуара. Было им заботы!
Произведения советских писателей не подходили к фашистской идеологии. И белорусских писателей фашистского толка не было. Немцы привезли с собой провокаторов, шпионов, - всех, кроме белорусских писателей. Позже они разыскали в Вильнюсе одного драматурга - Францишека Алехновича, писавшего еще при буржуазно-помещичьей Польше белорусские пьесы. Бездарнейший драматург! Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба!