Я возразил:
— Немало интеллигентов, вышедших из дворян и разночинцев, хороших, которые не хлопают мужиков и рабочих по плечу, не разговаривают свысока с ними, а ведут себя с мужиками и рабочими как равные с равными.
— Прекрасно и это знаем, — не оглядываясь на меня, проговорил Евстигней. — Да и слышал об этом от своего старшего братца, проживающего в Питере. Таким мы верим!
Я улыбнулся и, несмотря на чертовский шум в голове и ломоту в пояснице от выпитого вчера самогона-первача, последовал за Евстигнеем.
На крылечко мы поднялись вместе, и он, довольный тем, что я не отстал от него, иду в гости — на блины к нему, слегка поддерживал меня под локоть левой руки. В сенцах нас встретила Матрена, сказала:
— Я шла за вами. Завтрак готов!
Мы вошли в избу, густо звеневшую мухами, и только что было собрались помолиться на божницу и залезть (помолиться хотел Евстигней, а не я; я просто стоял подле него перед божницей, блестевшей окладами образов) за стол, как в избу с шумом вошел Лаврентий, брат Власа, и, размахивая неуклюже руками и дергая большими рыжими усами, захрипел:
— До хорошего не доведет тебя твоя голова, — огрызнулась от печки Матрена. — Где это ты, сваток, так рано насосался? Петухи последние только что пропели, а ты уже пьян как стелька!
— Матрена, молчи, а то я не посмотрю, что ты мне родня, сестра жене моего брата, — дернулся Лаврентий, но, не дойдя до нее, вытянул жилистую руку и погрозил пальцем. — Я тебе покажу!
— Покажешь? Много вас, таких зюзей, найдется показывать! Налакался! Молчал бы, огломон, лучше, а то… «покажу», «покажу»! — затрещала обиженно и вызывающе Матрена от печки.
Лаврентий махнул добродушно на Матрену рукой, повернулся к ней спиной и раскатисто засмеялся.
— Блины?! — воскликнул он. — Что ж, покушаем блинков!
— Блины, — ответил Евстигней и предложил ему позавтракать.
Тот не торопясь сел, пожевал губами, отчего рыжие усы неуклюже затопорщились по сторонам, посмотрел на блины, подумал, потом быстро, как ужаленный, вскочил, ударил кулаком по столу, да так, что тарелка со стопочкой жирно намасленных блинов подпрыгнула, разрезанные блины накренились набок и одна четвертушка отвалилась и упала с тарелки на скатерть.
— К черту! к черту твои, Матрешка, блины! К черту! — И он еще раз ударил кулаком по столу — развалились и остальные четвертушки. — Самогону, чтобы свата и мужа проводить честь честью, чтобы подметки затрещали, не постаралась наварить, а только, чертовка, блинами… Да я, ежели бы был твой муж, показал бы тебе, как надо уважать мужа. Я б тебе… Наверное, не дождешься, как мужа забреют, а?
Женщина рванулась от печки, выгнула туловище и, заложив одну руку за спину, а другой тыча вперед, пронзительно закричала:
— Ах ты рыжий черт! Как ты смеешь мне говорить такие вещи, чтобы я своего мужа…
Лаврентий стоял с широко открытым ртом, с растопыренными и поднятыми к самому носу усами, смотрел застывшим взглядом на жену Евстигнея, который смущенно слушал их перебранку и молчал, кидая взгляды то на меня, то на Лаврентия, своего дружка. Женщина, задетая за живое правдой, исходила в ругани, брызгала слюной, прыгала около печки.
— Пойдем, — взмахнув рукой, предложил Лаврентий, схватил Евстигнея под руку и силой вытащил из-за стола.
— Это куда, сват, его тащишь, а? — метнулась за нами Матрена.
Лаврентий, не обращая никакого внимания на нее, ржал над моей головой:
— Эх, Ананий Андреевич, социалист ты наш праведный, какой у меня самогон! У-ух — держи только ноги, а то разбегутся! Первяк, ей-богу, первяк! Братец, Влас Тимофеевич, постарался, не поскупился: из гнилой ржи выгнал! Иди, говорит, родину защищай, чтоб, говорит, немец поганый не опакостил православную землю. Да, Ананий Андреевич, брат-то у меня умница, — об этом вам и Матрена скажет. Верно, что ли? — обратился он к ней.
— Конешно, не в тебя, повеса.
— Конешно, — передразнил Лаврентий и, освободив руку Евстигнея, остановился на пороге, повернулся назад и как-то странно посмотрел на своего друга; потом, подняв руку, хладнокровно погрозил: — Полдома муженек твоей сестры хочет прибрать к рукам. А когда меня убьют, весь дом хапанет!
— Ах ты! — крикнула азартно Матрена. — Ты наживал полдома-то, а?!
Лаврентий повернулся к ней спиной и, взяв снова Евстигнея под руку и подталкивая вперед, заорал:
— Голова ты моя, голова, до чего ты меня довела!
Вошли в избу свояка Евстигнея; жена свояка с кочергой стояла у печки, горевшей желтым пламенем; его отражения розово трепетали на белесом платье женщины и клочьями на деревянной стене. Сестры, жены Евстигнея и Власа, были нисколько не похожи друг на друга. Одна была длинная, костлявая, с тонким, похожим на челнок, лицом, но с довольно большой луковицей носа, на переносице которого были посеяны конопушки, так что за рост ее, за лицо прозвали Рогылем, и это прозвище так и осталось до сего времени. Другая, это сестра-то ее, была совсем не похожа на Матрену: она была небольшого роста, разве чуть-чуть побольше своего мужа, лицо имела необыкновенно круглое, и на этом лице ничего замечательного не было, кроме пуговки носа с розовым пятнышком да безбровых глаз, которые неприятно синели.