Мы трое — я, Евстигней и Соломон — благополучно миновали стену сада, разрушенный проход окопов. Мы с радостью ткнулись в третий блиндаж, прилипли к земле, как жалкие земные твари, почувствовали, как над нами стонала земля, трещали блиндажи. Евстигней заговорил первым:
— Это бомбы? — и показал на блестящие предметы, похожие на бутылки.
— Да, это бомбы, — сказали солдаты, сидевшие рядом с нами, которых мы пришли сменять.
— Они не взорвутся? — спросил Евстигней.
Солдаты улыбнулись.
— А не все ли равно? Если попадет снаряд, и без бомб мокроты не найдешь, — и стали собираться уходить.
А один повернулся и на прощание попросил табачку, а когда закурил, сказал:
— Не бойтесь: накат мы сделали хороший, да и земли насыпано больше двух аршин, — для себя старались.
Мы, когда он говорил о блиндаже, робко подняли головы и посмотрели на бревна: бревна были действительно на славу. А когда они ушли, Евстигней сказал:
— Давай мы их лучше зароем.
— И верно, — согласился Соломон.
Но треск дерева, огромные обвалы земли полетели на нас, заставили припасть к земле… Мы все трое лежали не шевелясь. Я даже не чувствовал себя, не шевелился, — только лежал и думал: «Готов!»
— Жив? — не поднимая головы, спросил глухим голосом Евстигней.
— Жив, — ответил я и посмотрел на Евстигнея, потом на Соломона. Соломон лежал без движения. — А ты?
Соломон поднял голову, поводил ею, как ящерица, по сторонам, но ничего не ответил. Я смотрю на него. Глаза у Соломона красные, нижняя заячья губа отвисла на целый вершок и дрожала. Левое плечо у него было в крови.
— Ранен? — спросил я и приподнял немного голову.
Соломон все так же тупо смотрел по сторонам и ничего не отвечал. Тогда поднялся Евстигней и подполз к Соломону.
— Ты что? Ранен?
Соломон что-то промычал и заплакал. Евстигней прикоснулся к плечу Соломона, потом глухо сказал:
— Это кусок мяса, — и добавил: — Это мясо не твое, Соломон, — и Евстигней, снимая с его плеча кусок мяса, жутко засмеялся.
За ним улыбнулся Соломон, потом стал смеяться и я. И так мы долго, прижавшись друг к другу, смеялись, пока не подошел взводный и не приказал замолчать, а когда мы замолчали, он велел нам выбраться из этого блиндажа и занять другой.
— Зачем? — спросил Евстигней. — Нам и тут хорошо.
Две недели показались мне за два года. Да и сейчас дни ползут тихо, скучно, как черепахи. Такая монотонность дней, недель раньше разряжалась атаками немцев и нашими контратаками. Сейчас опять тишина, тупое сидение под тяжелым бруствером в земле. Только изредка, словно попробует свой голос, на нашем участке полает пулемет и тут же умолкнет. Орудия тоже на нашем участке отдыхали; разве только по утрам они делали по два, по три залпа и умолкали до следующего утра, чтоб снова дать знать друг другу о себе, что они живы, здоровы и стоят на страже. В такие дни, чтобы как можно скорее скоротать их, я, Евстигней и Соломон выползали из своего блиндажа, забирались к соседям, слушали всевозможные небылицы о далекой деревенской жизни, которая, как нам казалось в окопах, никогда уже больше к нам не вернется, да и нам к ней не вернуться, не увидать ее своеобразной прелести. Иногда в такие дни соседи собирались к нам, рассказывали сказки, играли в карты, иногда устраивали веселые вечера под гармонь, которая жалобно выводила плясовую. На гармонь прибегал ротный, крыл нас матом, но мы его вежливо упрашивали, чтоб он разрешил нам поиграть.
— Ваш-бродь, — говорили мы, — ну как можно жить на краю смерти и не повеселиться?
Ротный вздыхал и тут же приваливался к земляной стене окопа, медленно садился по-турецки и, улыбаясь, доказывал, что немцы прямо сюда хватят «бертой», и просил играть как можно потише, чтоб не было слышно в окопах противника. Мы, видя снисходительность ротного, — ротный был у нас хороший человек, очень жалел своих солдат и, главное, всегда был со своими солдатами, всегда в бой шел впереди, — доказывали:
— Немцы любят нашу музыку и никогда нам не мешают, они даже под нашу гармошку выплясывают русскую.