— Здравствуйте, Антоний Петрович… Собачек выгуливаете?
Реакция его понравилась мне. Не зря, кажется, прошел вчерашний спектакль. Антоний Петрович, увидев меня, поднялся даже, и легкий восточный полупоклон обозначился в его позе.
— Здравствуйте, Костя.
Но тут же, наверное, вспомнив о своем сане, опять напустил на себя важный вид. Собаки его, белошерстные Рэм и Сэм, тоже занервничали и, вытянув шеи и наклонив головы, исподлобья рассматривали меня. Когда же хозяин сказал: «Здравствуйте, Костя», — они кивком тупорылых морд тоже поздоровались со мной. Но стоило Антонию Петровичу взять себя в руки, как короткохвостые твари тут же потеряли ко мне всякий интерес и снова начали задирать ноги у белоснежных берез. Похлопав себя по карманам, словно бы что-то ищу, взглянул я на Сонечкиного папу.
— Извините, Антоний Петрович, не найдется ли у вас спичек? Позабыл… Неохота возвращаться…
На лице Антония Петровича явилась подобострастная улыбка:
— Спички? Пожалуйста… А может, и закурить? Посидели бы, подымили. Вот «Филиппок»… А? — В руке Антония Петровича возникла знакомая мне пачка «Филип-Морриса».
— Нет, нет, — отмахнулся я, — курить не буду, но посидеть можно…
Я стянул рюкзак и поставил его пред очами Антония Петровича, так что колбаска смотрела прямо в лицо Сонечкиному папе.
— Утро-то какое, — сказал я, усаживаясь, — птички поют…
— Да, — произнес напряженно мой собеседник, — славненькое утречко…
Взгляд Антония Петровича был направлен куда-то вдаль и совсем не интересовался моим рюкзаком. Верно, вконец одолели мужика заботы. Я уж теряться стал, не зная, что делать дальше.
— Значит, гуляете…
— Гуляю… — Антоний Петрович едва заметно скривил рот, видно, усмехаясь моим речам.
Эта его замаскированная улыбка совершенно выбила меня из колеи. Теперь я уже положительно не знал, как дальше себя вести, и, словно двоечник у доски, тупо молчал, вытирая со лба нервный пот. Но тут четвероногие наши друзья, короткошерстные Рэм и Сэм, совершенно неожиданно пришли мне на помощь, Неизвестно почему именно в тот миг ощутили они сладкий дух колбасы и в одну секунду, будто договорившись, кинулись к рюкзаку и, если бы я хоть чуточку зазевался, вцепились бы в колбасный носик. Но я был настороже. Аки вепрь, метнулся я к своему богатству.
— Цыть! Цыть! Проклятые! Кому говорю!
Но псам, наверное, до ужаса хотелось колбаски, и, остановив свой прекрасный бег, они тем не менее все равно надвигались на меня, с рыком, медленно, но неудержимо, как бандиты, замыслившие грабеж.
— Антоний Петрович! — почувствовал я неумолимую звериную рьяность. — Да отгоните же их! Сонечкин папа пришел мне на помощь.
— Фу! — произнес властно и коротко, подняв над головой арапник.
Псы тотчас замерли.
— Что это с ними? — не понял Антоний Петрович.
— Да вот захотели меня завтрака лишить, — доходчиво разъяснил я ему ситуацию, указав на торчащую из рюкзака колбасную палку. — Мясо почуяли, оглоеды…
После этих слов, дядюшка, я затих, ожидая звуковой реакции. Но ни криков, ни вздохов не услышал я, и, уже начиная расстраиваться, обернулся к Антонию Петровичу и обомлел: Сонечкин папа, белый, как лист бумаги, на котором написаны эти слова, закрыв глаза, покачивался, словно шест на ветру.
— Она… Она… — шептали посиневшие губы. — Откуда?
Признаюсь, дядюшка, не ожидал я подобного пассажа. Что-что, но только не обморок предполагал я и нашатыря с собою не прихватил. Единственное, чем мог я помочь Сонечкину папе, это взять его под мышки, усадить на зеленую травушку и помахать на безжизненное лицо козырьком старой кепки. Я старался, и от стараний моих Антоний Петрович вскоре опомнился, пот выступил на щеках, румянец проклюнулся. Когда же несчастный наконец открыл глаза, спросил я сочувственно: