Выбрать главу

— Что с вами? Может, «Скорую» вызвать?

— Нет, Костя, не надо, — шевельнул он рукой, — пустяки… От бессонницы… Сплю плохо… — Так говорил Сонечкин папа, а сам, я видел, давил косяка на колбаску и кадыком неутомимо работал, в истоме заглатывая слюну. — По пять шестьдесят… — сладострастно прошептал Антоний Петрович, не удержавшись, чтоб не потрогать дефицит. — Сырокопченая… Нда… Простите, а где вы ее брали?

— Купил-то? — напрягся я, почувствовав, что наступает решающий момент операции. — Да я не покупал. Мне дяхан прислал…

— Кто? Кто? — переспросил Антоний Петрович.

— Дядька… Он у меня в Москве, в Госснабе работает. Вот и шлет понемножку. То колбаски, то икорки, то еще чего-нибудь. Один я у него племянник-то, своих детей нет, вот и балует меня…

Антоний Петрович выпятил губы, покрутил головой и снова покачнулся, закатывая глаза. Но я удержал его и, с новой силой принявшись обмахивать кепкой, продолжил:

— Зовет меня к себе, один он в квартире-то, живи, говорит, пропишу, чего мне одному в трех комнатах делать. Женись, говорит, внучат, говорит, хочу…

Так фантазировал я, а сам время от времени ловил глазами взгляд помутневших от обморока зрачков Сонечкиного папы. Когда же увидел на щеках его слезы, умолк, понимая, что дело сделано и пора остановиться.

— До свидания, Антоний Петрович, — поднялся я. — Пойду…

— До свидания, Костенька, — трепетно выговорил Сонечкин папа, и я понял, что на светофоре моей любви загорелся зеленый свет.

Знакомьтесь: Любопытнов…

Проследив, как ушагал Сонечкин папа по безлюдной дороге, я свернул в проулок и задами вернулся в избу. Я чувствовал себя таким усталым, будто бы в одиночку разгрузил вагон с песком. А я ведь, дядюшка, всего лишь прогулялся да поболтал о том о сем с Антонием Петровичем. Вот что значит нервы… Войдя в дом, я ощутил, что буквально валюсь с ног от изнеможения. Я не стал мучить себя. Каникулы есть каникулы, хочу — сплю, хочу — гуляю, моя воля. Решив так, я зашторил окно, рухнул на диван и, натянув на голову одеяло, тут же уснул. Проспал я, помнится, часов пять, сладко, спокойно, без снов, и почивал бы, наверное, и дальше, если бы не разбудил меня стук в окно. Открыв глаза, я прислушался. За шторой мне не было видно говорящих, но по голосам я узнал их.

— А я говорю, он дома, — утверждала Марфа Петровна.

— Да не может быть, — возражал ей мужчина, в котором с удивлением узнал я завхоза нашей школы Любопытнова. — Он еще с утра куда-то ушел…

— А я говорю, дома, — уже начинала сердиться строптивая старушка моя. — Он точно куда-то ходил… Но после вернулся.

— Вернулся? — Голос Любопытнова был полон изумления.

— И спит. Уже несколько часов дрыхнет…

(Марфа Петровна, наверное, еще не простила мне вчерашней моей беседы с врачом).

— Так я пройду? — вкрадчиво спросил завхоз.

— Пожалуйста, — молвила старушка, — мне-то что?..

— Спасибо, — услышал я голос Любопытнова, и вслед за тем шаткие ступени крыльца заскрипели под его ногами.

Через секунду он должен был войти, и я, чтобы гость не догадался, что слышен был мне разговор, закрыл глаза. Скрипнула дверь, шелохнулась от волны воздуха занавеска, и я ощутил на себе чужой взгляд. Это очень неприятно — притворяться, но делать было нечего, и я лежал, дышал, как младенец, ровно и невинно, расслабив мышцы лица, и только ресницы не подчинялись, подрагивали нервно. А Любопытнов не торопился будить меня. С тревогою слышал я, как ходит он по комнате, словно отыскивая что-то. Я слышал даже, как приподнимал он одежду, раскиданную по всему дому. Потом неясный звук, будто открывали какую-то дверь, уловил я. Едва разомкнув веки, сквозь сетку изогнутых ресниц увидел я весьма странную картину: Любопытнов, распахнув холодильник, заглядывает в него, осторожно и трепетно, как в окно женского общежития. Что ему надо? Зачем он это делает? Ведь там же икра и колбаса? Я чуть не застонал от злости. И чтобы прекратить обыск, заерзал на диване. Дверца холодильника тут же захлопнулась, и Любопытнов прошагал к моему ложу.

— Зимин… А, Зимин… — проговорил он притворно ласково, касаясь моего плеча. — Проснитесь…

— А? Что? — так же притворно изобразил я разбуженного человека. — В чем дело?