Зигзаг судьбы
Шагая по темной улице, я суетливо размышлял, как вызвать Сонечку. Я думал: может, не спит моя милая, и тогда, кинув камешком в стекло, я вызову ее, а если спит, то я и на крайность могу решиться — взлечу и через окошко к любимой проникну. Конечно, поступить так было бы риском, но, я надеюсь, вы понимаете мое состояние — я находился в полубреду тогда. Я шел по темным улицам, под искрящимися звездами. Грозы как не бывало, тишина и божья благодать. Мне бы ликовать, мне бы взлететь да покружиться над Хлынью в бархатной мгле, мне бы не ходить никуда — разве мало для счастья того уже, что ты живешь? Ан нет, дядюшка, мало, оказывается. И понимая, как чýдно хороша ночь, я все же не замечал ее, все же шагал и шагал по дороге, неотвратимо приближаясь к Сонечкиному дому. Наконец повернул я за угол и, вглядевшись сквозь листву в хоромы Антония Петровича, возликовал от радости: я увидел светящееся на втором этаже Сонечкино окно, то самое, из которого являлась моя милая недавним утром, когда беседовала с солнышком, когда радовалась жизни, когда песенку готова была петь на весь белый свет. Не спит, не спит моя девочка, тоже, наверное, переживает, тоже, наверное, в полубреду, тужит уже, быть может, что послала это письмо, губы кусает в кровь, пальцы выламывает. Ничего, не плачь, моя милая, я уже рядом, я иду к тебе… Подходя к дому, я рассмотрел, что окно открыто. «Вот и чудесно, — порадовался я, — сейчас брошу камешек, Сонечка и выглянет…» Однако, остановившись около калитки, я засомневался. Нет, не надо этого делать. Что-то другое придумывать нужно. Пробраться, войти во двор и как-нибудь подняться в мансарду. А Рэм? А Сэм? Да они сожрут меня, да они такой гвалт поднимут, что чертям тошно станет. Значит, одно остается — лететь! Ну!.. Я взмахнул крыльями и, словно молодой голубь, без всяких усилий взмыл ввысь. Дом мгновенно оказался подо мной. Я сделал пару кругов, прицеливаясь, как лучше пробраться к Сонечке. В доме не светилось больше ни одно окно, и это успокоило. Значит, там спят. Вот и хорошо, вот и славненько, думал я, кувыркаясь в воздухе разыгравшейся птицей, но как же влететь мне к девочке, нельзя же сразу, напугаю я ее. Нет, надо как-то постепенно, надо как-то предупредить любимую. Тогда, снизившись, я сбавил скорость и, порхая, словно бабочка, стал изучать стену около окна, отыскивая, за что бы зацепиться, чтобы, усевшись там, позвать Сонечку. Наконец разглядел я при свете луны совсем рядом с окном рогатину от снятой водосточной трубы, а чуть выше — еще одну. Тогда, подлетев к мансарде, я оперся ногами о нижнюю рогатину, руками же взялся за верхнюю и весьма удобно устроился в полуметре от тюлевой занавески. Потом, переведя дух, хотел уже было позвать Сонечку, но тут мужской голос раздался изнутри:
— Нет, нет, это не выход… — Я без труда узнал Антония Петровича, — Надо придумывать что-то более радикальное…
Я обомлел от неожиданности и едва не грохнулся наземь, но все же сумел удержаться. Однако тело мое наклонилось, и, балансируя на грани падения, я, сам того не желая, заглянул в комнату Сонечки и увидел…
Двенадцать мужчин за дымовой завесой
Я увидел комнату, полную табачного дыма, и в дыму, как в тумане, неких людей, которых не сразу узнал. Мне понадобилось несколько минут, чтобы глаза мои смогли разглядеть все в подробностях. Вначале узрел я стол, на котором, как знак беды, стояла пепельница, полная окурков. Раскрытый почтовый конверт с торчащим наружу листом бумаги лежал рядом. Один из присутствующих нервно расхаживал по мансарде взад-вперед. Присмотревшись, узнал я в нем Любопытнова. Разгуливая по комнате, Юрочка то и дело подходил к столу, хватал письмо и, мгновенно вчитавшись в него, тут же бросал обратно. Что это было за письмо, не ведаю, дядюшка, но по всему было видно, что содержание оного не радовало завхоза.
Через некоторое время, привыкнув к дыму, я рассмотрел всю компанию. У белой печи на полу громоздился, как глыба, управляющий хлыновского банка Быгаев. За дальним концом стола разглядел я Ашота Араратовича Казбека, снабженца из детдома. Обхватив рыжую голову волосатыми ручищами, словно пробовал дыню на спелость, он отчаянно тупо уставился в скатерть. За печью у шкафа — я едва заметил — прятался директор элеватора Бухтин, маленький и тревожный, словно кузнечик. Огромными глазами поглядывал он то на одного, то на другого брата своего по клану и готов был, казалось, в любой миг выпрыгнуть в окно. Короче, здесь были те, кто совсем недавно поднимал хмельные бокалы за здравие Союза деловых людей. Вот только Антония Петровича сначала я не обнаружил в комнате, но после, вглядевшись в сизый чад, рассмотрел и его. Он стоял у двери, закрыв лицо ладонями, скорбный, будто принц датский после свидания с Призраком.