— Что ты, Костя, — обхватила Сонечка ладонями мое лицо. — Что ты… Куда выпустить? Зачем? Никуда не уходи… Я все знаю. Я слышала. Они согласятся… Да… Не бойся…
— На что согласятся, Соня? Что ты говоришь?
— На двадцать пять тысяч согласятся… Я знаю! Я все знаю. Иначе папе тюрьма. Ты не уходи, Костенька, ты соглашайся. И я буду твоей, с тобой, мой милый…
— Что ты, Сонечка? — отвел я ее руки. — Что ты говоришь? Понимаешь ли ты? Чтобы я — с ними?! С этими ворюгами? Ни за что и никогда? Я честный человек и горжусь этим…
— Тогда что же выходит, Костя? Значит, ты хочешь, чтобы моего папу посадили?
— Я не кровожадный, Сонечка, и я этого не хочу… Выпустите меня… И я завтра же уеду…
— Ты-то уедешь… А я останусь… Совсем одна, совсем беззащитная, никому не нужная… И после того, как папу заберут, мне нечего больше будет делать, кроме как выйти за Любопытнова… — Сонечка горестно вздохнула. — Неужели допустите вы, чтобы эти руки, эти плечи, все, что может принадлежать вам, ласкал другой мужчина? Неужели допустите. Костенька?
Голова моя вмиг заболела от Сонечкиных слов, и картины одна кошмарней другой встали перед глазами — Любопытнов ласкает Сонечку, кофточку на ней расстегивает, волосы шелковые распускает… Нет, нет, нет, я не мог этого допустить, не мог, хоть бы даже весь мир пошел прахом, и тогда, рванувшись к любимой, заключил ее в объятия:
— Хорошо, хорошо, милая, — зашептал, безумный от ревности, — я полечу, я спасу вашего папеньку. И никаких денег мне не надо. Я сделаю это для вас, только для вас… Но прежде ответьте мне на вопрос… Ваше письмо? Вы ведь писали, что никогда… Потому что у меня крылья…
— Да ладно, уж бог с тобой, летай… — потерлась Сонечка щекой о мою щеку. — Летай, коли без этого не можешь… Что нам, слабым женщинам, остается делать с вашими мужскими причудами? Только терпеть их… Но коли уж ты взялся за это, коли не можешь без того, чтоб не взвиваться под небеса, то, я думаю, тебе не в Дерибрюхове надо жить, а в Москве… Что сможешь ты сделать в деревне? Да ничего… А что сможешь в столице? Всё! Библиотеки, театры, институты будут у тебя под рукой… Лучшие люди страны могут стать твоими друзьями, твоими союзниками… Ты представляешь, что сможешь ты сделать там?.. Да ты всю страну можешь изменить, весь народ осчастливить… Так что, мне кажется, от денег нет смысла отказываться… Их надо брать… На них мы сможем купить квартиру.
— Но, Сонечка, милая, это же низко — помогать воровству… Как же можно?
— Ну и что? Да ты в неделю с лихвой искупишь свою вину перед людьми… Зато какую пользу сможешь ты приносить народу…
Неожиданно Сонечкина мысль открылась мне во всей своей изуверской красоте. «Действительно, — подумал я, — а ведь она права. Один раз обмануть, зато потом какие великие, какие прекрасные дела смогу делать я… Конечно же, это компромисс. Но ведь я делаю это не для себя, а для общей пользы. И поступок мой не самоцель, а тактический прием, потому что есть компромиссы и компромиссы… Это не мною сказано… Лететь, надо лететь и деньги брать, а завтра же, немедля, двигать в столицу…» Понимал ли я, дядюшка, что обманываю самого себя? Нет, не понимал, я был будто одурманен, я даже дрожал от великих событий к великих дел, которые ждали меня. Будущность моя представлялась мне великолепной. (Наверное, и вправду наелся я, сам не ведая того, валерьянового корешка с концентратами из «Универсама»!)
— Да, Сонечка, — сказал я, ликуя от внутреннего восторга, — вы правы, вы бесконечно правы… Так я и сделаю…
— Вот и хорошо, Костенька, — молвила Соня, — вот и умница. Я так счастлива…
Она обхватила ладошкой мою шею, притянула к себе и нежно поцеловала. У меня голова и вовсе пошла крýгом. А Сонечка все шептала:
— Сейчас, когда они позовут тебя, ты соглашайся и лети, а после, когда вернешься, прилетай ко мне, сегодня же утром прилетай, я буду держать окно открытым, и завтра же мы уедем, завтра же, милый… Ты понял?
— Понял, конечно, Сонечка, — шептал я, чувствуя, как ее ладонь выскальзывает из моей.
— А теперь я уйду, — удалялась она, — жду тебя, Костенька…
Едва слышимый шорох и шуршание шагов уловил я, и Сонечка исчезла, словно сквозь стену прошла.
— Сонечка, Соня… — звал я, но никто не откликался на мои слова.
Вместо ответа открылась дверь, ослепив меня ворвавшимися в темницу лучами от люстр. Антоний Петрович стоял у порога и, по-лакейски склонившись, красноречивым жестом приглашал в залу.
— Прошу, Константин Иннокентьевич…
Я робко вошел. Теперь я уже думал о другом: а вдруг они не согласятся, вдруг покажется им сумма велика, что тогда? Уменьшить сумму, лететь все равно, но хватит ли в таком случае нам с Сонечкой на квартиру, на устройство, ох, как бы они не передумали. Из-за волнения я не смог разглядеть их внимательно, и потому не помню выражения их лиц, помню лишь, что тишина стояла в комнате, напряженная тишина, и еще помню, они сидели на стульях уже не за столом, а вдоль стен, вокруг меня, черные пятна на светлом фоне, а кто где, не различали мои глаза. Антоний Петрович подвел меня к столу. Стол был уже чист, ни чашек, ни подноса на нем, только свежая белая скатерть и еще — я заметил — носовой платок, прикрывающий какой-то предмет.