Потом отвезли меня в город Данков, в котором тогда воеводой был Никита Михайлович Крюков; он считался с отцом моим родством, а как близко, не упомню, только называл он отца моего “братом”. У воеводы был сын Василий, в мои лета или еще моложе. Я жил у воеводы более в гостях, нежели учился: хотя и был у сына воеводского учитель, отставной престарелый поп, только мы и не всякий день и зады твердили. Отпустил нас, на неделю Рождества Христова, воевода с сыном своим по тому уезду Христа славить и за нами посылал подвод по пяти и более порожних саней, на подаяние за славление. Мы каждый день привозили посланные за нами подводы, полны хлебом и живыми курами, и по нескольку денег, и в неделю Рождества как хлеба, так и живых кур немало [306] натаскали к воеводе. При оном славлении нашем насмотрелся я, что воеводские люди поступают в уезде нахайливее и бесстыднее городских рассыльщиков: они собирали птиц с тех дворов, в которых мы с воеводским сыном не были и Христа не славили.
В бытность мою в Данкове подал один помещик (а фамилию его не упомню) прошение в воеводскую канцелярию, что крестьяне сделались ему непослушны. Воевода, собрав сколько у него при канцелярии было солдат и рассылыциков, с ружьями и копьями, послал подьячего по инструкции забрать крестьян-ослушников в канцелярию для наказания; но бунтующие крестьяне приготовились заранее к принятию таковых незваных к себе гостей, не забыли вооружить себя каменьями и поленьями, дубьем и рогатинами для своего защищения. Притом они имели у себя из бунтовщиков одного главного уговорщика и предводителя, который объявлял о себе, что он от пули заговорит не только себя, но всех товарищей, которые с ним городской команде противиться будут. Товарищи его, с великой надеждой на своего предводителя и заговорщика пуль уповая, выступили с женами и детьми своими против городской команды на драку. Городская команда, по малости своего числа, видя против себя великое множество собравшегося со всяким орудием народа, захватила для себя удобное место в деревне, дабы кругом не быть обхваченной от бунтовщиков, кои неустрашимо шли прямо на посыльных, а перед ними предводитель и заговорщик ружья, человек молодой, роста великого и стройного (я видел, когда его привезли в канцелярию убитого). Приближаясь, бунтовщики пустили из рук своих каменья и поленья, как град, и повторили раз за разом, с великим криком и бранью, которым швыряньем они многих городовых поранили. Между тем и городские посыльные, защищая себя, из своих ружей сделали несколько выстрелов без ошибки по толпе бунтующих, а одному удалось так небрежно выстрелить из ружья по самому предводителю и заговорщику пуль, что он не успел своих заговорных слов выговорить и пал на землю мертв. Увидя бунтовщики предводителя своего мертва, дрогнули все и зачали спасать себя бегством, куда кто мог скрыться; городские, видя такое смятение, не упустили сего случая и начали ловить бегущих, и столько нахватали их, сколько им можно было взять с собой. Привезли они перед канцелярией воеводскую в Данков к наказанию бунтовщиков на трех подводах: одних побитых до смерти, [307] в том числе их предводителя, и человек двадцать полону здоровых и раненых. Я видел, когда допрашивали в канцелярии привезенных бунтовщиков; крестьяне были все молодые и здоровые, по платью и по рубахам не походили они на степных крестьян, а на гулящих самых бурлаков; при допросе они отвечали со зверским видом.
Немного я в Данкове у воеводы пожил. Отец мой, тою же зимою, которою привез, взял меня возвратно в свой дом. Оттуда взял меня наш родственник и однофамилец Анфиноген Антипович Данилов к себе, который был выпущен из гвардии в Глуховской гарнизон подпоручиком. Я, живучи у него, также как у Данковского воеводы, ничему не учился, да и родственник мой о сем нималого не имел попечения. Один раз собрался мой родственник со своей женой ехать в Москву; они согласились и меня взять с собой. Учреждение было от них странное: мне и со служанками в кибитке сесть не досталось, а нашлось место назади стать с лакеями за их возком, в котором ехали; забыли они тогда, что мне не было больше десяти от роду лет, к тому же морозы были прежестокие. Уж я терял от сего труда и от стужи свои силы и склоняло меня ко сну; но судьба мне оказала благодеяние: люди, стоявшие со мною назади повозки, пришли в сожаление обо мне, видя меня в такой крайности, часто брали под руки, сверх моей воли, уже ослабевшего от великой стужи, и бежали со мною по дороге, чтоб я согрелся, а не заснул бы вовсе. Наконец, к великому моему счастью, довезли меня в самую полночь в город Каширу жива, и как скоро стали на квартиру, тогда я, быв в превеликой слабости, насилу мог раздеться, лег на полати и тотчас от утомления дорожного уснул крепко. Они, собравшись ужинать, будили меня, чтоб я встал, однако труд их был напрасный, сего им сделать не удалось; а поутру явили обо мне сожаление, по моей слабости, и приговорили возвратить меня назад из Каширы домой и не брать в Москву, чему я был весьма доволен и рад. Поп того прихода, где родственник мой случился быть тогда для своих нужд в Кашире, отвез меня гораздо покойнее возвратно, нежели как я ехал в Каширу. Я приехал к сестре моей Анне, в дом ее, которая жила очень близко родственника нашего Анфиногена; она обрадовалась мне чрезвычайно, что увидела еще живого, а незамерзлого.