Я старался как можно скорее освободить хвостовые баки. Маленьким ручным насосом уже перекачал бензин из самого заднего бака, тщательно закрыл краны и, низко пригнувшись, несколько раз с фонарем проверял, правильно ли все сделано. Затем принялся перекачивать бензин из бака, находившегося под моим сиденьем. Летчик Войшицкий, в это время напрягая зрение и ориентируясь по еле заметным и скудным световым ориентирам на земле, управлял машиной. Приборы для самолетовождения в таких сложных условиях были тогда весьма несовершенны, и летчику, ведущему самолет в этой черной осенней ночи, приходилось больше всего полагаться на свой опыт и умение. Занятый перекачкой горючего, я несколько раз ощущал какую-то неловкость, словно полет перестал быть нормальным. Но увлеченный своим делом, не обратил на это внимания.
Неловкость выражалась в том, что меня довольно энергично тянуло куда-то назад. Я продолжал перекачивать бензин и не глядел по сторонам, а меня все сильнее и сильнее прижимало к задней стенке. Наконец, недоумевая, в чем дело, я высунулся из кабины и бросил взгляд вперед. То, что я увидел во мраке осенней ночи, заставило меня вскрикнуть. Наш самолет неимоверно высоко поднял нос и висел в воздухе под очень большим углом. Это было самое критическое положение для машины.
Было совершенно непонятно, как это случилось и как машина могла еще держаться в воздухе.
Желая привести самолет в нормальное положение, я быстро двинул ручку управления от себя. Поздно. Машина, потерявшая скорость, не послушалась, как-то нехотя свалилась на крыло и начала стремительно падать.
Заходили приборы. Закрутился компас. Стрелка высотомера катастрофически падала; а кругом - осенняя ночь, зияющая чернота.
Я сразу понял, что машина перешла в штопор. С нагрузкой, какая была на самолете, он не мог выйти из [41] этой фигуры, и мы с неимоверной скоростью падали вниз.
В голове мелькнуло: «Все кончено». С молниеносной быстротой я перекрыл все краны бензиновых баков. Обычно на это уходило много времени: смотришь, светишь фонарем, проверяешь. Впотьмах, на ощупь, я буквально в одно мгновение закрыл все краны, словно прошелся пальцами по клавишам рояля. Другой рукой так же быстро выключил электрический свет.
Машина падала. За несколько страшных секунд в голове вихрем пронеслось множество мыслей. Образы пережитого промелькнули, как в калейдоскопе. В этом стремительном потоке ощущений и воспоминаний разобраться было трудно, последовательности не было, но вся жизнь и даже самое отдаленное, забытое, встало, как живое. Войшицкий, энергично действуя рулями, напрягал все силы, чтобы привести самолет в нормальное положение.
В последний момент я выглянул из кабины, но в сплошной черноте ничего нельзя было разглядеть. Сильный удар. Я с головой спрятался в кабину. За первым ударом последовали второй, третий, а потом уже трудно было дать себе отчет в том, что происходит. Стоял сплошной гул, рев. Что-то огромное ломалось, хрустел, лязгал металл.
Можно было догадаться, что падаем в лес. Еще один удар, резкий, оглушительный, и… внезапно стало тихо и еще темнее.
Что было дальше? Откуда-то издалека доносился голос Войшицкого. Кажется, что он далеко-далеко от меня, я слышу его хорошо, четко, но почему-то не могу отвечать. Сколько продолжалось это состояние - час или минуту, - не знаю. И вдруг неожиданно, словно из внезапно раскрытого окна, на меня обрушился громкий голос моего спутника. Я пришел в себя.
- Жив?! - вскричал он.
Мою кабину завалило большими сучьями. Я сидел в ней, несколько пригнувшись. Сразу возникла вся картина, все подробности аварии. Быстро ощупываю ноги и руки. Как будто все цело. Попробовал встать. Обломки деревьев мешают.
С трудом приподнимаюсь и вижу впереди у мотора огонь. Я очень боялся пожара. В нашем самолете было [42] много бензина, и он мог вспыхнуть, как факел. Сразу же холод пробежал по телу.
Неужели горим? Но тут же рассмотрел, что это светится среди обломков одна электрическая лампочка, которая включилась от удара. Успокоившись и собрав силы, сбрасываю придавившие меня сучья и ветви и с трудом выбираюсь из этой груды сломанного металла и дерева.
Кругом не темно даже, а черно, именно черно. Не видно ни зги. Вокруг нас какие-то заросли. Осенний дождь сыплет, как из сита. По голосу находим друг друга. Ощупываем себя еще раз. Все в целости. Сильно болит голова, бок, но я не обращаю внимания на это. Кругом какая-то особенная тишина. Мы прислушиваемся. Четко слышны чьи-то шаги, вот они совсем рядом, совсем близко от нас. Да, это кто-то идет.
Трещат сучья, шелестит кустарник.
- Кто там?
Молчание. Ответа нет. Шаги затихли. Мы замерли в ожидании. Через несколько минут снова зашумели деревья, затрещали сучья. Кто-то ходит, кто-то здесь есть. Снова кричим. Снова никакого ответа. Это - зверье. У нас один маленький пистолет. Что с ним сделаешь? Куда стрелять, когда на расстоянии двух-трех шагов не видно друг друга. Но вот глаза мало-помалу привыкают к темноте. Я оглядываюсь по сторонам и различаю кусок дюралюминиевого крыла. Зажатый между двух сосен, он покоится на трех толстых суках. От земли эта «площадка» находится метрах в двух - двух с половиной. Я взобрался на нее и попрыгал, проверил, надежна ли она и выдержит ли двоих.
Через несколько минут мы расстелили на этом куске крыла свои кожаные куртки, достали термосы с кофе, шоколад, даже провели электричество, найдя среди обломков самолета уцелевший аккумулятор: зажгли маленькую электрическую лампочку от карманного фонаря.
Теперь звери не страшны. Выпили по стаканчику кофе и молча пролежали до рассвета, не в силах заснуть после пережитого.
С рассветом дождь усилился. Низко над деревьями плыли слоистые облака. Когда стало светать, мы смогли более отчетливо представить себе все, случившееся ночью. Оглянувшись кругом, ахнули. Лес, густой, непроходимый лес, был изрядно поломан. Мы насчитали восемьдесят [43] два дерева корабельного леса, поломанных при падении самолета. Некоторые деревья выворочены с корнем. Многие сломаны до основания. У других сшиблены макушки. Среди обломков валяется бесформенная груда металла. Это то, что было нашим самолетом. Блестящий, гладкий, словно отполированный дюралюминий - что с ним стало! Из него теперь нельзя было сделать даже маленькой кастрюльки, настолько он был изуродован. Как же остались целы люди?
Надо выбираться из этой чащи к жилью. Но куда идти?
Долго мы соображали, в какую сторону летели, где может быть железная дорога. Солнца нет, кругом густая дымка, низкая облачность и дождь, дождь, дождь. Ни обломки самолета, ни характер сломанного леса подсказать ничего не могли, ибо мы падали, вращаясь штопором. Я показываю одно направление, в котором мы будто бы летели, Войшицкий - другое. Вдруг откуда-то издалека донесся отрывистый паровозный гудок. Я указал влево:
- Вот видишь, где железная дорога?
- Нет, - ответил он, - по-моему, не там, а вот здесь. - И показывает в другую сторону. Трудно было ориентироваться в пасмурную осеннюю погоду в густом лесу.
Но вот взгляд мой случайно упал на обломки самолета, и я увидел уцелевший компас.
- Ба! - закричал я. - Ведь у нас есть компас!
Быстро отвернули драгоценный прибор. Теперь можно попытаться выбраться из дремучей чащобы.
Мы шли от самолета, взяв направление по компасу. Войшицкий впереди, на всякий случай держа в руке револьвер. Я шел сзади, прочерчивая на листе бумаги наш путь по показаниям компаса.
Идти было тяжело. Мы страдали от ушибов. Но это бы полбеды, не будь чаща подлинно непроходимой. Приходилось то пробираться сквозь стену кустарника ползком, то карабкаться через бурелом, то мы выходили к каким-то топям, к болотным заводям, где ноги сразу вязли по колено. Отсюда быстро уходили назад. Часто раздавались крики каких-то птиц. Среди тишины и безмолвия леса все выглядело таинственно и немного жутко. [44]
Основательно измучившись, мы добрели до огромного дерева, очевидно, грозой поваленного на землю. Оно было примерно в метр толщиной.