Знает ли об этом Водопьянов? Я не замечал, чтобы кто-либо из механиков к нему подходил. Командир корабля попрежнему сосредоточен, глядит вперед, следит за приборами. По лицу его ничего нельзя угадать. Оно замкнуто.
Я решил рассказать ему о моторе. Преодолевая внутреннее волнение, подбирая в уме наиболее осторожные выражения, я подошел и уже хотел было заговорить. Но Водопьянов, быстро наклонив голову, как-то особенно проницательно и тревожно поглядел на меня. Этот взгляд сразу остановил меня, и я неожиданно для самого себя заговорил с ним не о моторе, а о погоде и в тот же момент подумал о том, что поступил правильно.
В самом деле, думал я, зачем добавлять еще эту неприятность? Обстановка и без того тяжелая. Пусть летит, может быть, не так уж велика опасность. Ведь механики могут и исправить. Может быть, и доработает этот мотор до конца полета.
Водопьянов окликнул меня, и снова мы заговорили о погоде, решив пробиваться дальше, в надежде, что впереди нас ждет облегчение.
Я слушаю Водопьянова и стараюсь отвести взгляд, боюсь, чтобы он не заметил моей тревоги. Михаил Васильевич тоже как-то по-особенному смотрит на меня. Разговор о погоде продолжается.
«Эх, ничего-то ты не знаешь, Миша», - думаю я, едва сдерживая непреодолимое желание произнести эту фразу вслух. Но снова, и на этот раз окончательно, решаю щадить его покой, не говорить ни слова.
Позднее, - когда мы уже были на полюсе, - я как-то разговорился с ним об этом тяжелом эпизоде, и лишь тогда узнал, что в тот момент, когда я, взволнованный, стоял и смотрел на Водопьянова, не решаясь открыть ему правду, он также, тревожно глядя на меня, думал: «Эх, милый мой, ничего ты не знаешь. Сказать ему? Нет, не [80] надо. Зачем расстраивать! Ведь у него серьезная работа, всякие там астрономические вычисления. Не стоит выбивать из колеи…» Оказалось, что Водопьянов еще раньше меня узнал о моторе и так же, как я от него, скрывал правду. Так мы, стараясь сохранить спокойствие друг друга, и долетели с этой «тайной» до полюса.
Погода упорно не хотела улучшаться. Несколько раз приходила в голову мысль: не лучше ли вернуться назад? Но какая-то неудержимая сила влекла нас вперед, только вперед. Мы обольщались самыми незначительными, порою кажущимися прояснениями и в такие моменты начинали твердо надеяться: авось, в самом деле расплывутся, рассосутся вокруг самолета громады облаков.
К 9 часам мы оказались в сплошном тумане. Теперь уже вообще ничего не видно вокруг, летим только по приборам. Радиомаяк попрежнему не работал. За это время мне удалось через маленькие просветы в облаках три раза «взять» высоту солнца и произвести расчет нашего местоположения. Оказалось, что идем совершенно точно. Пользоваться магнитным компасом становилось все труднее и труднее, стрелка давала очень большие отклонения, колебалась, и порой невозможно было отсчитать, что она показывает. В таких случаях я переходил на гироскопический полукомпас, и только он выручал нас в этой очень сложной обстановке.
С трудом пробивался наш корабль в самое сердце Арктики, которая решила сопротивляться изо всех сил, выдвигая на каждом шагу множество преград. Но несмотря на все препятствия, несмотря на неисправность мотора, мы хоть и медленно, но упорно пробивались все глубже и глубже в центр Полярного бассейна, с каждой минутой приближаясь к заветной точке земного шара - Северному полюсу, веками прикрытому таинственной завесой неизвестности.
На 88° туман неожиданно и резко оборвался, и мы «вошли» в прекрасную солнечную погоду. Внизу виднелось большое количество льдин или, лучше сказать, ледяных полей, так они были велики. Вверху ослепительно сияло солнце. На корабле сразу же стало весело и оживленно. Было чему обрадоваться: хорошая погода уже сама по себе облегчала полет, а кроме того, теперь нам, наконец, стало видно, что при наличии таких льдин вблизи полюса и, вероятно, на самом полюсе мы, повидимому, сумеем сесть. [81]
Произвожу серию астрономических наблюдений. Определяю, что идем правильно, точно. До полюса остается 100 километров.
Внизу, опять так же неожиданно, появился толстый слой облаков. Мы идем над ними все при том же ярком солнце. Все ближе и ближе цель нашего пути. Радостно ощущать, что мы, наконец, подходим к тому месту, достичь которого столько лет ценой многих жертв тщетно пыталось человечество. Теперь уже ясно, что, несмотря на все трудности, мы обязательно дойдем до полюса, дойдем именно мы, советские люди, на нашем советском гиганте-самолете…
С наступлением хорошей погоды заработал и радиомаяк. Ровно в 11 часов по московскому времени опять произвожу астрономические наблюдения. Тут же беру серию радиопеленгов, сопоставляю все это с показаниями радиомаяка и с нескрываемым волнением определяю, что мы находимся в двух минутах полета от полюса.
- Через две минуты полюс, - докладываю Шмидту. Трудно забыть и еще труднее описать выражение лица Отто Юльевича. Оно отражало целую гамму радостных переживаний - волнение, гордость, ликование…
- Отто Юльевич, разрешите пройти десять минут за полюс,-обратился я к нему.
- Зачем?
- Сейчас над полюсом густой слой облаков, - ответил я. - Если мы сядем точно на полюсе, где, повидимому, не сумеем быстро определиться из-за того, что солнце закрыто облаками, то за время от посадки до астрономических наблюдений на льдине нас может несколько снести. А дрейф, повидимому, будет в направлении острова Рудольфа, немного западнее его. Поэтому окажется, что не дошли до полюса. Если же мы сядем несколько за полюсом, то нас понесет как раз к полюсу и через некоторое время, возможно как раз к моменту точного определения, мы и окажемся на самом полюсе или где-нибудь очень близко от него.
Шмидту понравились мои соображения.
- Правильно,-согласился он.
Я решил произвести еще раз серию очень точных астрономических наблюдений. Так как солнце находилось позади самолета и наблюдать его из штурманской рубки было не совсем удобно, я беру сектант, хронометр и быстро пробираюсь в самый задний отсек. Прохожу мимо [82] Водопьянова. Только что хотел я ему сказать о том, что мы над полюсом, как он, вероятно заметив мой особенно возбужденный, радостный вид, опередил меня:
- Ну как?
- Полюс, - говорю я и показываю пальцем вниз. Михаил Васильевич радостно засмеялся и весь засиял. Заерзав на сиденье, он хотел что-то сказать, но, видимо, растерявшись от волнения, пробормотал бессвязно:
- Ну как, уже полюс… что же… Давай садиться! - наконец решительно крикнул он.
- Подожди, пройдем десять минут за полюс.
- Зачем? - в свою очередь удивился Водопьянов.
Торопливо объясняю. Он, так же как и Шмидт, быстро соглашается, и я, пробравшись в задний отсек, с предельной тщательностью измеряю высоту солнца, быстро произвожу расчет. Десятый раз астрономические наблюдения, радиопеленги, штурманские расчеты показывают, что мы на полюсе. Вперед! По всем правилам штурманского дела рассчитываю, как далеко мы должны уйти за полюс, сколько нужно времени на развороты, - пробивание облачности и т. д.
На одиннадцатой минуте даю Водопьянову сигнал. Он разворачивается на 180° и, перед тем, как войти в облака и начать пробивать их, кричит мне:
- Смотри вниз!
Действительно, как бы не напороться на лед. Ведь облака могут тянуться и до земли.
Машина медленно погружается в облачную мглу. Мы долго идем, не видя ничего вокруг. Томительные секунды ожидания, мучительная неизвестность. Удастся ли нам пробить облака или они тянутся до самой земли, скрывая под собой поверхность океана, мешая увидеть полюс?
Медленно теряем высоту. Тысяча метров. Густые комья облаков быстро проносятся мимо. Восемьсот метров. Земли не видно. Шестьсот… Что-то мелькнуло, но опять скрылось. Все та же облачная вата. И только на высоте пятисот метров облачность внезапно кончилась, и я увидел, наконец, льдины. Они искрились под нами, самых разнообразных форм и размеров, разделенные большими и маленькими разводьями.