Я быстро снял лыжи и перебросил их на нашу льдину, перекинул туда лыжные палки и фотоаппарат. Потом отошел от края льдины шагов на двадцать, разбежался и перескочил через разводья.
Несколько минут я стоял, глядя на ледяной шалаш, возвышавшийся против меня на ледяном берегу. Пора было возвращаться домой, и я, подобрав фотоаппарат, встал на лыжи и по своему же следу пошел в наш поселок.
Выслушав мой рассказ, кают-компания долго молчала. Я закурил и встал у окна. Отсюда были лучше видны лица моих товарищей. Они были задумчивы и серьезны.
- Да-а, - протяжно пробасил, наконец, Водопьянов, - действительно страшно. Любой испугался бы. Я, например, честно признаться, повел бы себя так же. А вот почему? Не знаю. Казалось бы, что особенного? Торосы… Разве нам не приходилось, хотя бы в нынешнем полете на полюс, видеть сотни вещей гораздо более страшных, [91] чем этот знаменитый шалаш? А ведь как будто не испугались, назад не повернули?
- Вы забываете, что в полете на полюс участвовал коллектив, - ответил чей-то спокойный голос. - На миру, говорят, и смерть красна…
- Ну, это, знаете ли, пословица, а не правило, - возразил другой. - Сколько было случаев, когда страх охватывал тысячные толпы? При наводнениях, например, обвалах или других катастрофах… Люди бежали без оглядки. А ведь и там был коллектив?
- Масса - еще не есть коллектив, - снова заговорил все тот же уверенный голос. - А вы напрасно не дали мне закончить мою мысль. Под коллективом, - продолжал он, - я разумею не случайную толщу, а группу людей, объединенных одной идеей, одной волей и верой в победу. В этом и заключается сила коллектива, которая помогает побеждать любые опасности. А страх?… Что же, страх вообще присущ каждому человеку и может возникнуть даже у самых храбрых людей при соприкосновении с опасностью, неважно - реальной или кажущейся. Но если в этот момент человек не один, а в своем испытанном, тесно сплоченном коллективе, если он к тому же чувствует, что за ним, - как это было в нашем нынешнем полете на полюс, - с любовью и тревогой следит вся страна, - может ли он тогда испытывать чувство страха? Я думаю, что нет…
- Верно, - подхватил кто-то из механиков. - Я тоже могу рассказать, как однажды в гражданскую войну…
И он рассказал нам прекрасную героическую повесть об осажденном бронепоезде, застрявшем в тылу у белых. Раненные, без патронов, без пищи, с последней гранатой, сохраняемой для того, чтобы не сдаться живыми в руки врага, - десять часов находились бойцы под непрерывным обстрелом.
- А когда наступила ночь, мы перестали ждать помощи и приготовились достойно умереть. Нам предлагали сдаться, обещали свободу. Но мы и слушать не хотели. Страха ни в ком из нас не было. Каждый знал, что все равно победа за нами, - закончил он свой рассказ.
Несколько минут все молчали. Затем заговорил кто-то еще. Пошли рассказы, веселые и грустные, воспоминания о незабываемых страницах жизни. Каждый из нас находил в своей памяти десятки случаев, перед которыми [92] рассказ о моем пресловутом шалаше казался лепетом ребенка. Но сколько ни старались мы найти в своих былых переживаниях что-либо похожее на обуявшее меня сегодня чувство слепого, безотчетного страха - ничего не находилось. Такого не было, - в один голос говорили все. И это было верно, я знал это по собственному опыту.
- Хорошо, товарищи, - раздался чей-то голос, - коллектив побеждает страх. Это верно. Но бывают и такие случаи, когда человеку приходится встречаться с опасностью один на один. Так, например, было сегодня. Чем же объяснить, что страх перед шалашом заставил без оглядки бежать человека, которого никто из нас не может заподозрить в недостатке храбрости? И в одной ли храбрости здесь дело?
И не дождавшись ответа, он продолжал, обернувшись ко мне:
- Скажите, а если бы вам или любому из нас, очутившемуся на вашем месте, было приказано заснять тот злосчастный шалаш? Если бы от выполнения этого приказа зависела жизнь людей, защита Родины или какая-нибудь научная победа? Бежал бы кто-нибудь из нас тогда?
Мы переглянулись, улыбнувшись нелепости такого предположения.
- Конечно, нет, - решительно ответили сразу несколько голосов.
И наш необычайный диспут разгорелся с новой силой. Перебивая друг друга, волнуясь и торопясь, все с жаром и страстью приводили примеры, один другого ярче, о людях, которые один на один шли на страшную опасность, на верную смерть во имя светлых идей Коммунистической партии, во славу нашей Родины.
На этот раз мы расходились по своим палаткам позже обычного. По времени была ночь, а солнце по-прежнему висело над льдами, высекая из их острых граней снопы разноцветных искр. Откуда-то издалека, быть может, из моих торосов, доносился тихий и заунывный вой ветра. Мы шли молча, все еще поглощенные мыслями, которые всколыхнул в нас недавний разговор. Прощаясь, кто-то вдруг рассмеялся и закричал вдогонку уходящим: [93]
- Так что же такое все-таки страх, товарищи?
Мы ответили ему дружным смехом и шутками, так как излишне было снова повторять то, что каждый из нас твердо знал.
…Через двое суток после этого разговора, несмотря на не вполне благоприятную погоду, мы вылетели с Северного полюса на остров Рудольфа. Оттуда позднее благополучно добрались до Большой земли, до родной Москвы.
Никто из нас не предполагал, что в самое ближайшее время нам предстояло вновь вернуться в Арктику.
16. Опять к полюсу
В октябре 1937 года наша экспедиция находилась на острове Рудольфа, входящего в архипелаг Земли Франца-Иосифа, и выжидала погоды, чтобы вылететь на поиски самолета Сигизмунда Леваневского, который пропал при перелете из Москвы через Северный полюс в Америку.
Солнце уже не всходило. Стояли полярные сумерки, но и они продолжались не более двух часов. Надвигалась полярная ночь.
Погоды все не было. То целая цепь мелких циклонов шла с запада, то подходил один мощный циклон, обрушиваясь на архипелаг суровыми метелями и сильными ветрами. А когда кончилась пурга, нависли густые облака. Мы ориентировались на лунные периоды, полагая, что с появлением луны наступит небольшое прояснение и можно будет вылететь к полюсу.
Каждый вечер, когда синоптическая карта была готова, командный состав экспедиции собирался на разбор погоды. И каждый раз метеоролог говорил: «О вылете не может быть и речи».
Лишь 5 октября, по данным метеорологов, наметился подход к Земле Франца-Иосифа области высокого давления. На следующий день установился антициклон.
Так как у нас почти не было ночного аэродромного оборудования, а посадка темной ночью, да еще в плохую погоду, была делом рискованным, нам оставалось вылететь с таким расчетом, чтобы вернуться на остров Рудольфа в сумерки. Это была последняя надежда полететь [94] к полюсу, так как через несколько дней кончались сумерки и начиналась полярная ночь.
Мы собрались для окончательного решения: вылетать или нет. Метеоролог докладывал, что через 7-8 часов антициклон пройдет и остров Рудольфа вновь закроют низкая облачность и туман. Возвращение будет отрезано. Все склонились над синоптической картой. Мне казалось, что так быстро область повышенного давления не может пройти или во всяком случае будут отдельные разрывы и прояснения, если не на самом острове Рудольфа, то поблизости. И уж, конечно, небольшой район хорошей погоды где-либо на архипелаге Франца-Иосифа должен быть.
При разборе карты погоды синоптик еще раз категорически высказался против полета:
- Лететь ни в коем случае нельзя.
- Ваше мнение? - спросил меня Шевелев.
- Я за полет!
- Необходимо вылететь во что бы то ни стало, - продолжал я, - и если остров Рудольфа будет закрыт, что мне кажется мало вероятным, то надо искать посадки где-либо на соседних островах. Для этого необходимо выставить в ряде пунктов архипелага Франца-Иосифа специальные дозоры, которые сообщали бы погоду и готовность к приему самолета. Самолет может сесть на одном из открытых от облачности островов, а потом, при удобном случае, можно будет перелететь на остров Рудольфа. Лететь надо, пока еще есть немного светлого времени, лучшей погоды мы не дождемся.