- И у меня не меньше; сейчас подсчитывают, - подхватывает всегда жизнерадостный, бойкий Кузовиткин.
- Да, досталось здорово. Зато хорошо выполнили задачу, - затягиваясь папиросой, заключил усталый, но улыбающийся Покроев.
20. Июнь 1941
Двадцать второго июня 1941 г. на рассвете меня разбудил неожиданный телефонный звонок. Он дребезжал долго, зло, настойчиво. Просыпаться не хотелось. Впервые за весь месяц после напряженных ночных полетов удалось как следует соснуть, а тут - вот тебе.
Звонок продолжал яростно трещать. Чертыхнувшись, не раскрывая глаз, я нащупал у постели телефон и снял трубку. В тот же миг меня словно окатило ледяной водой: звонок был из Москвы. Началась война.
Сон сбило мгновенно. Лихорадочно переспрашиваю. Разум не в силах сразу воспринять ошеломляющее сообщение.
Через тридцать минут мирно отдыхавший авиационный городок, в котором была расположена Высшая офицерская авиационная школа, стал похож на встревоженный улей. В квартирах начальствующего состава зазвонили звонки, захлопали двери, зазвучал говор.
По асфальтированным дорожкам, ведущим к штабу и на аэродром, засновали машины, наполняя воздух резкими гудками. У казарм и общежитий собирались группы слушателей - солдат и офицеров. Все расспрашивают друг друга, все полны нетерпеливой тревогой. [123]
В 12 часов городок погружается в суровую тишину. Радиорупоры передают речь Вячеслава Михайловича Молотова.
Сообщение о наглом и вероломном нападении немецких фашистов люди встречают в гневном молчании. Лица напряжены. Многие не в силах скрыть чувств негодования, страстного возмущения.
Речь товарища Молотова окончена. Но никто не расходится. Стихийно возникают митинги. Выступают старые опытные командиры, молодые летчики-слушатели, солдаты технической службы.
У каждого - свои слова, но мысль у всех одна и та же: не щадя жизни, грудью встать на защиту Родины. Ни минуты промедления. Сейчас же в бой!
Я слушаю, и в сердце моем загорается гордость за друзей, за наших молодых питомцев, за нашу авиацию, за отважных советских летчиков. Нет! Не смять, не сломать никому такие могучие крылья.
Начало войны совпало с очередным выпуском школы. Надо было послушать разговоры между счастливцами-выпускниками и теми, кому надлежало еще пребывать в стенах школы. Тут слышались зависть, и восхищение, и страстное нетерпение.
- Ты хоть напиши, не загордись, - обращался к отбывающему другу остающийся, с трудом скрывая завистливые нотки.
- Обязательно напишу. Напишем, ждите, - отвечали счастливчики.
Беззаветно преданные Родине, советские летчики смело шли в бой, показывая невиданные образцы стойкости и мужества.
Многие из этих первых героев не дождались радостных дней Победы. Современники героя Гастелло, они, так же как и он, без колебаний отдали жизнь за Родину в самую тяжкую для нее годину. И пусть безвестными оставались подчас их имена, память о них бессмертна…
А сколько приходилось получать рапортов с настойчивыми просьбами, а иногда - просто с наивными, совсем по-детски звучащими мольбами: «Отправьте на фронт. Прогоним фашистов - вернусь, доучусь…»
Иной раз в атмосфере этого жадного нетерпения, исходящего буквально от всех - от старых кадровых летчиков-инструкторов и до безусых юнцов наземной [124] службы, - у самого начинало, как говорится, «сосать под ложечкой». Ведь и у меня на сердце та же неотступная мысль: «Вырваться бы на фронт».
Но фронт требовал кадров. Требовал летчиков, штурманов. Смелых, отважных, в совершенстве владеющих искусством современного воздушного боя.
В этом был залог победы. И не значила ли наша работа по подготовке таких кадров, что и у нас здесь фронт, что и мы воюем, упорно, настойчиво, непреклонно? Разум подсказывал - «да», но сердце глухо роптало, затаив иные желания.
День и ночь рокотали моторы самолетов над летным полем школы, над чудесными лесами, над прославленными Левитаном приволжскими пейзажами.
Сроки выпуска экипажей все уплотнялись. Люди работали без устали, полные гнева к фашистским захватчикам…
21. Самолеты летят в бой
Уже по одному виду начальника штаба я понял, что произошло необычайное. Всегда невозмутимо спокойный, подчеркнуто сдержанный, полковник был на этот раз возбужден до крайности.
- Что случилось? - спросил я, принимая из его рук бланк шифровки. Но, едва прочитав первые слова, понял все.
Итак, свершилось. Приказом из Москвы наша Высшая школа с сегодняшнего дня превращалась в боевую часть действующей армии. Весь личный летно-подъемный состав - слушатели, инструкторы и преподаватели - призывался на выполнение боевых заданий. Действовать приказывалось непосредственно с места, то есть с аэродромов школы.
Не выпуская из рук шифровки, я стоял в глубоком радостном волнении. В скупых словах приказа заключался огромный смысл, отражались события большой важности.
Враг у Смоленска. Используя преимущества внезапного нападения, сосредоточив огромное количество войск, фашисты рвутся к сердцу нашей страны - Москве. Сегодня по радио опять было сообщение: «Отступили перед [125] численно превосходящими силами противника». Ударами клинка по сердцу отозвались эти слова. «Значит, очень тяжело там, на фронте. Не хватает авиации. Вот что означает этот приказ. Вот в чем его истинный смысл».
Забыв о присутствии начальника штаба, я почти громко произношу последние слова. Потом спохватываюсь и оборачиваюсь к нему. Встречаю проницательный, серьезный взгляд. Полковник, видимо, наблюдал за мной, и я по его глазам вижу, что он отлично все понимает, что в его душе такая же боль за Родину. Но мы не говорим об этом ни слова.
Так начинается новый этап в жизни Высшей школы штурманов и летчиков.
* * *
Лунная летняя ночь… Полная тепла, соловьиных трелей, мерцающих звезд. Сколько воспоминаний юности связано с этим!
Но в этот грозный год мы восхищались лунными ночами по-иному. Прозрачные, ясные, они были нашей удачей, союзничали с нами, помогали в суровой боевой страде.
И все же, как ни отсутствовало для нас сейчас многое, без чего, казалось, немыслимо было обойтись еще совсем недавно, как ни ожесточились наши сердца, мы поддавались иной раз волшебству этих ночей, невольно любовались ими.
Бывало в передышку между полетами отойдешь на край летного поля, посмотришь вокруг и только вздохнешь от восторга.
Красавица-ночь! Лес будто залит серебром, вековые сосны тихо колышутся, каждую ветку видно, хоть сосчитай, а под ногами - зеленый ковер… Кажется, так бы и припал грудью и все позабыл. Но не время теперь…
Вновь вспыхивают погасшие было ненадолго прожектора, рассекают темноту полосами слепящего света. Снова рокот моторов, неистовый гул, вихри пыли из-под винтов, предостерегающие, хриплые сигналы заправщиков, снующих позади самолетов.
Без суеты, сосредоточенно, четко движутся в этом хаосе звуков люди. Механики, техники, оружейники готовят новую группу самолетов к вылету. Боевые экипажи тут же. Летчики, штурманы, стрелки, радисты. [126]
В ярком свете прожекторов лица выглядят призрачно-бледными, как на экране. Меховое обмундирование - шлемы, комбинезоны, мохнатые унты - делают фигуры причудливыми. Будто в эту ночь пришли неожиданно обитатели ледяных просторов Арктики. Но там, на высоте, куда сейчас пойдут машины, пожалуй, будет не теплее.
Я стою несколько поодаль с группой командиров, слушаю их последние наставления и смотрю на лица людей, уходящих в полет. Вот сейчас они взлетят и уйдут в ночь, в бой. Сколько раз уже провожали мы своих питомцев! Трудно счесть. Но всякий раз, напутствуя, я смотрел в их лица, стараясь проникнуть в сокровенное. С тайной опаской искал я в их глазах тени малодушия, страха. А вдруг человеку не по себе? Вдруг слаб он духом для испытания? Ведь только здесь, в эту последнюю минуту перед полетом в опасность и может выдать себя человек. Но ни разу не было, чтоб так случилось. Всякий раз глаза мои встречались со взглядом твердым, уверенным, полным решимости. И было радостно, и грудь наполняла гордость за чудесное крылатое племя, выросшее в нашей стране.