Огромным напряжением сил Корин дотянулся неповрежденной рукой до карты летчика и, всматриваясь в нее единственным глазом, жестом стал указывать: повернуть налево… Теперь сюда. Теперь вот так держать…
Летчик понимал друга с полуслова. Он вел машину точно по его указаниям. Ведомые на близких дистанциях уверенно шли за ними. На разбитых губах Корина появилось подобие улыбки.
Два с половиной часа продолжался этот полет. Два с половиной часа отважный советский авиатор, тяжело раненный, помогал товарищу вести самолет. Лишь на исходе третьего часа этого нечеловеческого напряжения, когда вдали, в предутренней дымке, появились знакомые очертания родного города, комсомолец Корин потерял сознание.
23. «Ястребок»
Небывалым героизмом, беззаветной преданностью Родине, величайшим мужеством овеяны славные дела советских летчиков в годы Великой Отечественной войны.
Сколько раз приходилось быть свидетелем выдающихся подвигов советских людей! [131]
Вспоминается случай, происшедший с одним из летчиков-истребителей. Это был совсем еще молодой человек, но летал он отлично и командование доверяло ему выполнение ответственных задач.
После воздушного боя, в котором летчик сбил два вражеских бомбардировщика, был серьезно поврежден его самолет. Однако советский летчик не сдавался. Он предпочел бороться до конца.
Вот как это было.
Вести самолет дальше было уже невозможно. В кабине запахло горелым маслом, появился дымок. Вот-вот вспыхнет мотор. Лейтенант Николай Фомин выключил газ. Мотор мгновенно осекся, точно захлебнулся в собственном реве. Самолет продолжал лететь со снижением, рассекая еще с прежней скоростью синеватый морозный воздух.
Внизу стелился сплошной густой лес.
«Мессершмитт» шел по пятам. Он выжидал удобный момент, чтобы расстрелять раненый самолет. Оглядываясь, лейтенант уже различал за мутным козырьком «мессера» ненавистное лицо врага.
Неожиданно пуля попала в правое бортовое стекло. Несколько дыр появилось в правом крыле.
- Врешь, фашист, не возьмешь…
Фомин с силой потянул на себя ручку управления. В тот же миг самолет резко взвился вверх, затем, потеряв скорость, свалился на крыло, клюнул носом и со свистом понесся вниз, чертя крутые, все учащающиеся витки штопора.
Земля рывком метнулась навстречу. Лес неистово закрутился перед глазами, будто гигантская карусель.
Верхушки деревьев, казалось, замелькали совсем рядом. Летчик почти осязал их прикосновение, уже представлял себе яростный треск сокрушаемых ветвей, видел розоватые влажные раны надломов, ленты ободранной коры.
Оставались секунды. Сердце застыло в смертельной тоске. Гибель казалась неотвратимой. Все внутри сжалось, ожидая страшного удара…
Вдруг перед глазами мелькнул нежданно клок снежного поля. Во рту стало солоно от крови из прикушенной губы. Цепенея от напряжения, Фомин резко двинул рулями, желая выровнять машину. В тот миг он уже не думал ни о чем, кроме одного: [132] «Сесть… Только бы сесть…»
Самолет трудно, словно нехотя, выходил из штопора. Одно мгновение он круто накренился, будто повис над лесом. Казалось, еще чуть-чуть - и все будет кончено. Но в какую-то минимальную в человеческом счете долю времени машина с натугой перевалила через верхушки заиндевевших елей и мягко плюхнулась у самого края снежной полянки.
Внезапно наступила тишина. После долгого непрерывного гула она показалась невероятной и с непривычки больно сдавила виски.
Он очнулся неожиданно, как от толчка. День подходил к концу. Лес глухо и равнодушно шумел. Казалось, волны морские накатываются на крутой берег и, шурша галькой, уползают назад.
Тело ныло, точно избитое, во рту пересохло. По спине бежал колючий озноб.
Едва шевеля затекшими пальцами, лейтенант отстегнул ремни, откинул колпак фонаря и вылез из кабины. Сразу же увяз в сугробе по пояс. Морозный воздух, острый, как нашатырь, рванулся в легкие. Фомин захлебнулся и стал дышать коротко и часто, как пьют ледяную воду.
С трудом вытаскивая из снега ноги, обошел самолет. С разбега машина почти уткнулась носом в молодой ельник.
Мысли неслись скачками, путаясь и обгоняя одна другую. В памяти, оживая, проходили события дня.
…Вот он вылетел в паре с Пичугиным. Вышли из облака. Скрытно, точно из развязавшегося мешка, вывалилась на них пятерка «мессершмиттов». Сразу же завязался бой.
Николаю Фомину, как говорят, удивительно везло. Неожиданно применив вертикальный маневр, он сбил одного, а затем вскоре и второго «мессершмитта». В азарте боя хотел было уже ринуться на третьего, но только тут заметил, что напарнику туго. «Мессеры» атаковывали Пичугина сзади и сверху.
Не задумываясь, Фомин бросился на выручку. И в этот момент «мессер», зайдя сбоку, навалился на него самого.
Тут лейтенант дошел в своих воспоминаниях до того рокового момента, когда ухо его уловило в ровном гула мотора тревожные выхлопы, перебои. Сначала мелькнуло: [133] «Не может быть. Ошибка…» Но вскоре стало ясно: мотор захлебывался, сильно сотрясая машину.
«Ну, а теперь?… Теперь-то что делать? - лихорадочно допытывал он себя. - Да, он сбил два истребителя противника и ушел от врага. Ну сел. А дальше как быть? Как вернуться к своим? Ведь отсюда не выбраться. Кругом фашисты…
Да и сугроб по пояс. Лыж нет… Разве только ползком… Но далеко ли уйдешь…»
Глухо ворочаясь, в сердце заныла жестокая обида на свою оплошность, на самого себя.
Окончив школу, он с группой товарищей был назначен на фронт сюда, за Полярный круг, сражаться против немецких и финских фашистов. Так же, как и все его товарищи, лейтенант Фомин страстно мечтал о подвиге во имя Родины. Он бился с врагами со страстью. В каждый воздушный бой вкладывал все свои знания, все умение.
И после каждого боевого вылета он возвращался с затаенным разочарованием. Хотелось воевать еще лучше.
И вот сегодня он, наконец, сбил самостоятельно, и не одну, а две вражеские машины. Какое удивительное чувство восторга, ликования, азарта испытал он в тот момент! Хотелось кричать, петь во весь голос. И так ясно представилось, как он вернется, как встретят его товарищи, командир эскадрильи, как будут поздравлять с удачей…
И вдруг такая история. Такая дурацкая, нелепая штука с мотором.
* * *
А кругом была темная ночь. Хмурые силуэты деревьев вначале еще смутно различались на снегу, но вскоре все слилось в сплошную непроницаемую стену, будто грозная стража сомкнулась вокруг.
Мороз усиливался. Лес умолк, словно притаился. Лишь в глубине что-то глухо потрескивало, ухало и стонало.
В кабине становилось все холоднее. Выдыхаемый воздух отделялся от губ белыми облачками и тут же оседал инеем. Постепенно оледенело все кругом: стекла кабины, приборы, агрегаты управления.
Фомин сидел, поджав под себя ноги. Тело ломило и ныло от холода. Хуже всего было ногам. Вначале он постукивал ими об пол, потом стал, как бывало мальчишкой, шевелить пальцами внутри сапога. [134]
Но этот ночной колючий холод был совсем не тот, что тогда, в детстве, на катке или лыжном привале. Мороз, как живой, проникал во все щели кабины, пробирался под одежду, просачивался, казалось, сквозь поры до самого сердца.
Хотелось есть. Он разделил свой неприкосновенный бортовой паек на несколько равных долей и подолгу сосал кусочки шоколада, стараясь не думать о том, как мучительно хочется горячего, хотя бы кипятку.
Чтоб не заснуть, считал. До тысячи, до трех тысяч, до пяти. Вспоминал стихи, повторял слова песен, почему-то чаще всего ту, самую любимую в летной школе: «Удивительный вопрос: почему я водовоз? Потому, что без воды и ни туды, и ни сюды».
Это «и ни туды, и ни сюды» привязалось особенно назойливо и порой доводило до новой вспышки отчаяния. В такие минуты он переставал владеть собой и принимался в слепой ярости колотить кулаками по борту кабины…
* * *