Рассвет наступал медленно, тягуче, точно цедился сквозь плотную тьму. В сизом небе над самым горизонтом еле угадывался большой плоский диск закрытого облаками солнца.
Вдруг тонкий луч осветил кабину, заиграл бликами на уткнувшемся в воротник лице летчика.
Вначале Фомин не понял, откуда свет. Припухшие веки его приоткрылись с трудом. Медленным взглядом он обвел заиндевевшую кабину, белую пленку льда, затянувшего приборы… И вдруг, как это иногда случается после тяжелого сна, он очнулся, и сразу отчетливо вспомнил все. Кровь прилила к вискам. Задыхаясь от внезапного смятения и злости, он протяжно застонал:
- А-а, слюнтяй чертов… Еще героем хотел быть. Уже сдался, раскис…
Злость, стыд, негодование на самого себя возвращали его к жизни. Превозмогая боль, он выскочил из кабины на слепящий искрами снег.
Сначала закружилась голова. Противно заныло под ложечкой. Ноги и руки были точно из ваты. Но он заставил их повиноваться. Проваливаясь глубоко в сугроб, добрался до чащи леса, между огромными соснами утоптал [135] снег на маленькой круглой площадке, натаскал сухих сучьев и развел костер.
Он старался подкладывать как можно меньше сучьев и только сухие, чтобы костер не давал дыма, который могли заметить в ближайшей деревне.
Узкие, желто-красные языки пламени лениво извивались, но вскоре дружно переплелись, и костер запылал, посылая к небу тонкий прозрачный столбик дыма.
Спасительное тепло побежало от ладоней по всему телу.
Скорее инстинкт, чем разум, подсказал ему, что такое бесполезное пребывание на месте опасно. Нужно было решать. Нужно было искать выход.
План показался очень убедительным. Он обдумывал его с лихорадочной поспешностью, точно боясь отступить.
«Ведь деревня-то до занятия противником была наша, советская. Не может быть, чтобы не сохранилось в ней никого из своих!» - мелькало в голове.
«Все правильно. Иначе не может быть. Нужно только дождаться вечера. Не может быть, чтоб не вышло».
Фомин рассчитывал подойти к деревне в сумерках, поэтому надо было готовиться в дорогу.
Он вспоминал, в каком направлении деревня, и далеко ли до нее. Судя по тому, как он видел ее с воздуха перед посадкой, ему казалось, что до деревни было не более двух километров. Особенно его занимала мысль, как идти по такому глубокому снегу. Он пытался устроить своеобразные лыжи: связать несколько тонких стволов маленьких елочек и приделать что-нибудь для крепления ног. Но связать было нечем; получалось все ненадежно.
- Пойду так, - решил он наконец.
Фомин выбрал из сломанных им еловых стволов толстую палку, разложил по карманам остаток пайка, походный компас, нож, подтянул повыше и закрепил как следует кобуру с пистолетом.
Отойдя несколько десятков метров, он обернулся и посмотрел назад. Тихой, щемящей грустью сжималось сердце. Как бы прощаясь, окинул долгим взглядом еле различимый вдали «ястребок», запорошенный снегом, и пристально посмотрел на утоптанное место у костра, где были навалены наломанные им ветки.
Палка плохо помогала, и ее скоро пришлось оставить. Снег был рыхлый, глубокий. Он был несколько выше колен, [136] и лейтенант давил на него коленкой, освобождая впереди место для того, чтобы легче было вытащить ногу и сделать шаг. Часто сугроб попадался по пояс, и шагнуть было невозможно. Тогда летчик разгребал снег впереди себя руками и продвигался вперед еще медленнее - как бы плыл по пушистой снежной целине.
Он старался ни о чем не думать. Это сберегало силы. Нигде не было заметно даже намека на жилье. Всюду, куда ни глянь, - все тот же могучий, ровный, строевой лес.
Было все тяжелее подниматься после привалов. Они становились чаще и длиннее. Мучил голод.
Он шел уже очень долго, с тревогой посматривая на небо. Только бы не наступили сумерки. Пройдено еще слишком мало, надо не останавливаться, а еще идти, идти…
Рукав комбинезона залубенел от мороза. Фомин с трудом засучил его и посмотрел на часы. Стрелки долго прыгали перед глазами. Наконец он разглядел:
«Два… Значит, уже почти два часа иду».
Прошел еще час. Временами ноги совсем переставали повиноваться, и он, не в силах бороться с собой, падал в снег. Первый миг отдыха был ни с чем несравним. Казалось, в жизни нет большего счастья, чем лежать так, распластавшись на мягком снегу. Но вот по спине забегала мертвящая струйка холода, и вскоре все тело охватывала мелкая противная дрожь озноба.
Путь становился невыносимым. Деревни не было.
Лейтенант прислонился к запушенному снегом дереву и хрипло застонал. Глухой, надрывный вой ветра прошумел в ветвях, точно эхо. Дерево тихо покачивалось, и было в этом покачивании что-то похожее на соболезнование друга.
«Ошибся… Не в ту сторону взял…»
Напрягая память, он перебрал в уме весь пройденный путь. Глаза его были плотно закрыты, но он видел далеко в синеватом тумане свои следы, взбороздившие снег, и ту сосну, у которой, - теперь он был в этом уверен, - надо было свернуть, а он не сделал этого.
Не было сил шевельнуться. Сознание затягивала плотная пелена. Сквозь нее смутно доносилось монотонное бормотание леса. Вдруг промелькнул какой-то новый, посторонний звук. Короткий, высокий, резкий… [137]
Фомин вздрогнул, сорвал с головы шлем. Полоснул жгучий ледяной ветер. Он принес все тот же звук. Да! Точно! На этот раз было ясно:
«Машина… Работает мотор…»
Задыхаясь от волнения, он рванулся вперед. Сил нехватило. Упал и пополз, проклиная готовое разорваться сердце.
Звук машины исчез так же неожиданно, как и появился. Фомин с отчаянием поднялся. Тишина надвигалась на него отовсюду, поглощая, как омут щепку.
Он прошел еще несколько десятков шагов и сквозь стволы деревьев увидел дома. Лес здесь был не такой уж густой, а по направлению к домам, метрах в ста-ста пятидесяти от него, он кончался. Сделав еще несколько шагов, вышел на опушку и увидел перед собой деревню. Лейтенант насчитал шесть домов: это был скорей поселок, хутор. Он красиво расстелился по склону горы. Из труб аккуратных домиков уютно вился дым.
Резко бросилось в глаза несколько орудий и грузовиков, беспорядочно стоявших посреди деревни.
«Не наши», - мелькнуло в голове.
Лейтенант долго, пристально смотрел на деревню, на пушки, на дома, на дым. Мучительно захотелось тепла, отдыха. Но кто в деревне - свои или враги? Незаметно было ни одного человека. Лишь вдали около пушек, смутно выделялась фигура часового в огромной, до пят, шубе.
«Запрятались от мороза», - подумал летчик. Он решил подойти поближе и разглядеть как следует. Но идти, было опасно, и он пополз.
Лежа за маленьким холмиком, он долго наблюдал и, наконец, пришел к твердому выводу, что деревня несомненно занята противником.
«Наших, конечно, здесь нет. Что же делать? Как. быть?» - мучительно сверлило в голове.
«Пойти туда… Накормят… Тепло…» И так захотелось войти в дом, снять комбинезон, обогреться, съесть что-нибудь горячее…
Фомин решительно сжал кулаки, стиснул зубы и едва не вскочил на ноги.
«Тряпка, размазня, - со злостью ругал он себя. - А еще летчик называется. Отец бы голову оторвал за такие [138] мысли… Ну, нет, - злобно мотнул он головой. - Этому не бывать. Живой не дамся».
Фомин решительно повернулся и пополз по своему следу обратно.
До самолета дошел уже в темноте. Долго выбирал и ощупывал сухие ветки, укладывал их в маленькую кучку и с трудом последними спичками разжег костер.
Он грелся, внимательно следя за огнем, непрерывно подкладывая в него ветки. Нельзя было допустить, чтобы костер погас. Разжечь теперь уже было нечем.
«Надо выбраться на дорогу и идти на восток, - решительно думал он. - Эх, зря не разведал… Ведь у деревни наверняка есть дорога… Ночью вполне можно идти. В такой мороз они и из домов-то не выходят. Сколько лежал у деревни - никого не видел…»
- А часовой? Ну, там будет видно, - решительно шепотом сказал он сам себе и ощупал висящий сбоку пистолет.
Мороз становился все крепче. Иногда небольшой порыв ветра пробегал по макушкам огромных сосен, они покачивались, скрипели от мороза и сбрасывали со своих ветвей комья снега.