Подъезжая к Килкуллену, я увидел толпу поселян, окруживших одноконный портшез, а в полумиле от нее, взбираясь на косогор, улепетывал как будто мой давешний приятель в зеленом кафтане. Выездной лакей, надсаживаясь, орал: "Держи вора!" Но никто не трогался с места: стоявшее кругом мужичье только смеялось его испугу и наперебой подшучивало над забавным дорожным приключением.
- Что же ты не шугнул его своей хлопушкой? - говорил один.
- Эх ты, трус! - корил лакея другой. - Сплоховал перед капитаном! Даром что он одноглазый!
- Вперед, как твоя миледи соберется куда ехать, пусть лучше тебя дома оставит, - советовал третий.
- Эй, любезные, что здесь за шум? - поинтересовался я, въезжая в толпу, но, увидев, что дама, сидящая в портшезе, смертельно бледна и напугана, хорошенько щелкнул плетью, заставив грубиянов отойти подальше. - Что случилось, сударыня, отчего вы в таком расстройстве? - спросил я, сорвав с головы шляпу и осадив кобылу у самого окошка портшеза.
Дама сообщила мне, что она жена капитана Фицсай-монса и направляется в Дублин к мужу. На ее портшез напал грабитель, и хоть этот дубина, ее слуга, вооружен до зубов, он сразу же запросил пардону; когда грабитель их остановил, в поле рядом работало человек тридцать поселян, но ни один не бросился на помощь, - мало того, эти изверги называли его "капитаном" и желали ему удачи.
- Что ж, это свой брат, бедняк, - сказал один из крестьян, - мы и желаем ему удачи!
- Наше дело сторона, - сказал другой. А третий пояснил, ухмыляясь, что это небезызвестный капитан Френи. Два дня назад он в Килкенни откупился от выездного суда присяжных, тут же у ворот тюрьмы сел на свою лошадь и уже на другой день ограбил двух судейских, объезжавших округу.
Я приказал этим канальям вернуться к своей работе, если они не хотят познакомиться с плетью, и принялся, как только мог, утешать миссис Фицсаймонс в постигшем ее несчастье. Много ли она потеряла? Все решительно! Злодей взял у нее кошелек, где лежало больше сотни гиней, а также драгоценности, табакерки, часы, и две алмазные пряжки от башмаков капитана, ее мужа. Я от души посочувствовал ей и, заключив по выговору, что передо мной англичанка, посетовал на огромное различие между обеими странами, заметив, что у нас дома (имея в виду Англию) такие ужасы просто невозможны.
- Как, стало быть, и вы англичанин? - воскликнула она в крайнем удивлении. На что я ответил, что да, я англичанин и горжусь этим - я и вправду гордился; и я не встречал ни одного добропорядочного ирландского тори, который не желал бы сказать того же о себе.
Я сопровождал портшез миссис Фицсаймонс до самого Нааса и, поскольку грабитель забрал у нее кошелек, испросил разрешения ссудить ей несколько золотых, чтобы у нее было чем расплатиться в гостинице. Она милостиво взяла деньги и была так добра, что пригласила меня пообедать. На вопросы миссис Фицсаймонс о моем происхождении и моей родне я сообщил, что я молодой человек со средствами (я говорил неправду, но кто же станет хулить свой товар? Моя добрая матушка обучила меня с младых ногтей этой житейской мудрости), что происхожу я из хорошей семьи в Уотерфордском графстве, а еду в Дублин учиться наукам, на что матушка ассигновала мне пятьсот фунтов в год. Миссис Фицсаймонс тоже оказалась общительной собеседницей. Она дочь генерала Грэнби Сомерсета из Вустершира, чье имя мне, конечно, знакомо (оно было мне незнакомо, но у меня хватило учтивости об этом умолчать); замуж она вышла, признаться, против воли отца, ее муж, капитан Фицджеральд Фицсаймонс тайно увез ее. Бывал ли я когда-нибудь в Донеголе? Нет? Какая жалость! У капитанова отца там сто тысяч акров земли, а такого замка, как Фицсаймонсбург, не найдешь во всей Ирландии. Капитан Фицсаймонс - старший сын, и хоть он и в ссоре с отцом, со временем унаследует огромное состояние. Она без конца описывала дублинские балы, банкеты в Замке, скачки в Феникс-парке, а также светские собрания и рауты - не мудрено, что я развесил уши и только и думал, как бы и мне приобщиться к этой веселой жизни; но с грустью говорил себе, что мои щекотливые обстоятельства требуют особой осторожности и возбраняют мне представляться ко двору, коего чета Фицсаймонсов была лучшим украшением. Я невольно восхищался этими непринужденными излияниями, сравнивая их с глупейшей трескотней вульгарных захолустных девчонок в Килвангенских собраниях. Моя спутница чуть ли не на каждом слове поминала какого-нибудь лорда или другую почтенную особу и, видимо, свободно говорила по-французски и итальянски, - тут и я не преминул ввернуть, что немного изъясняюсь по-французски. Что до ее английского произношения, то я, по правде сказать, был плохим судьей, ведь это была первая настоящая англичанка, какую мне довелось встретить. Она советовала мне остерегаться случайных знакомств в Дублине, где, по ее словам, до пропасти жуликов и проходимцев, понаехавших из разных стран; когда же мы познакомились короче (а это произошло за десертом), она даже, к великой моей радости и благодарности, предложила мне поселиться у них на квартире, где Фицсаймонс, по ее словам, с распростертыми объятиями примет ее храброго юного спасителя.
- Полноте, сударыня, - пытался я возразить. - Что ж я, собственно, спас? - И это была чистейшая правда, я появился слишком поздно и не мог помешать грабителю распорядиться ее деньгами и жемчугами.
- А ведь сказать по чести, не так уж он много и взял, - вмешался ее обормот слуга, который испугался грабителя, а теперь исправно прислуживал нам за столом. - Разве он не вернул вам тринадцать пенсов медью, да и часы сказал, что они томпаковые?
В ответ госпожа назвала его дерзким мошенником и приказала сию же минуту убираться вон. Когда же он повиновался, объяснила мне: этому дуралею, мол, и невдомек, что такое ассигнация в сто фунтов, которую Френи забрал у нее вместе с кошельком,