До приезда генерала Врангеля из Новороссийска крымским участком фронта командовал генерал Слащев. Войск у него на Сиваше у Перекопа и Танганаша не было. И велика была оплошность красных, что они в январе и феврале не заняли Крыма, оставив нашей армии, отходящей через Кубань в Новороссийск, последний клочок русской земли, откуда мы смогли опять начать наступление. Слащев назначил нашего полковника Николая Александровича Петровского командующим гвардейским отрядом. Под его командой от корпусов и дивизий гвардии остались: одна рота, взвод кавалерии, наша пулеметная команда и два полевых орудия. Петровскому с громадным трудом удалось в марте вырваться из красного окружения. Положение было безнадежное. Спасти его могло только чудо или собственная пуля перед пленением.
В этих боях пал наш офицер, командир пулеметной команды, маркиз делли Альбици. Его мать была русская, но сам он вышел, очевидно, в отца. Это был настоящий итальянский кондотьер, брюнет, красавец, громадного роста, силач. Мне казалось, что он был прямым подобием венецианского полководца Колеоне, чья конная статуя в латах высится на одной из площадей Венеции. Он был настроен трагически, ждал смерти и в ее преддверии вкладывал всю свою страсть в жаркую любовь к молодой русской женщине, жившей в Грамматикове. Его тело не удалось вывезти с поля битвы, и горе этой женщины было так велико и неподдельно, что до конца жизни резко врезалось в мою память. Пришли к нам горькие вести и о бое под станицей Егорлыцкой, где были убиты наши офицеры — старший Кучин и Алеша Черкасский. Все говорило за то, что нашей вооруженной борьбе с красными приходит определенный конец. Ведь когда удалась эвакуация нашей армии из Новороссийска, то в Феодосии с транспорта сошли и прибыли вместо трех эскадронов нашего полка всего несколько взводов по несколько рядов. Помимо потерь в боях, тиф косил наши силы, и люди оставались в больницах по пути. Те счастливцы, которых везли в обозе, а их за недостатком места было немного, переносили болезнь лучше, чем лежащие в затхлых больницах, так как они имели возможность днем дышать ледяным воздухом на дорогах.
Замечательно все-таки, как сильна нервная система у молодежи. Несмотря на перенесенный разгром, болезни, ранения, отчаянное положение и беспросветное будущее, у меня и у моих сверстников настроение было жизнерадостное. Я помню шумную попойку в Грамматикове, после которой мы хотели топить «Капельдудкина», дирижера хора трубачей, в каком-то пруду и подняли шум на весь поселок. Командир полка Корсиковский посадил нас на три дня под арест на гауптвахту.
Другое отношение к событиям было у старших офицеров. Г. А. Доленга-Ковалевский, командир 3-го эскадрона, был в полной прострации, в припадке фаталистического безволия. Еще в сентябре прошлого года он был полон энергии и самоуверенности, когда в Полтавской губернии формировал свой любимый третий эскадрон и потом повел его на фронт. Но за эти зимние месяцы все пошло прахом, и не было уже сил начинать все сначала.
Надежда была на нового Главнокомандующего, генерала Врангеля. Я уже писал о том, что наши вожди, генерал Алексеев, Деникин, Драгомиров и другие, оказались не политиками и не поняли, что гражданская война выигрывается не силой оружия, а политическими лозунгами. В этой области они проявили полную неподготовленность. Но, кроме того, сказался, очевидно, и опыт войны с немцами. Война была окопной, неподвижной, маневра не было. А Гражданская война вся была построена на маневре. Постоянных фронтов не было. Победу давал обход противника, молниеносное окружение, собственный прорыв из поставленной врагом западни.
Генерал Врангель еще в июле 1917 года был назначен начальником 11-й кавалерийской дивизии, и на нем опыт окопной войны глубоко не отразился. У него были способности настоящего вдохновенного полководца. Он мог поднять дух войск, люди шли за ним и верили ему. Наша крымская кампания 1920 года осталась малоизвестной военным историкам, но она замечательна тем. что после сильнейшего разгрома, длиннейшего отступления, морской эвакуации генерал Врангель смог поднять остатки сил на новый победоносный поход, на выход в Северную Таврию, на выдвижение до Александровска. Победы давались нам летом 1920 года гениальностью задуманного маневра. Военные эксперты, изучая походы Наполеона, считают, что он свой военный гений больше всего проявил в зимней кампании 1814 года, когда он стремительностью маневра отбивал натиск немецких, австрийских и русских армий, во много раз превосходивших его силы, и бил их в боях под Бар ле Дюк, Бар сюр Об, Вошан, Шампо бер, Монтеро, Монмирай и Фер Шампенуаз. Такая же серия побед с крохотными силами давалась нам благодаря военному гению Врангеля, и имена Узкуев, Большого и Малого Токмака, Алексеевки, Константиновки, Мелитополя достойны войти в военную историю наравне с названными местами во Франции.
Когда я думаю об этой блестящей кампании и сравниваю ее с кампанией Наполеона, хотя обе кончились поражением, передо мной встает картина баталиста Мейсонье «1814». В серой мути тусклого зимнего дня движется группа всадников во главе с французским императором. Его лик мрачен, он погружен в глубокую думу. И по аналогии таким же полководцем представляется Врангель, тоже главной фигурой на картине под названием «1920-й». Только вместо зимнего пейзажа на ней серо-бурая степь Северной Таврии. Гениальный маневр приносит победу. Боевые части, высадившись в крымских портах, идут прямо на фронт. От Гвардейской кавалерийской бригады чуть ли не в 16 эскадронов остался полк в 6 эскадронов. Отдельные дивизионы из трех эскадронов сведены каждый в эскадрон неполного состава. Генералу Врангелю предстоит трудная задача назначить командира полка. Принимая во внимание старшинство полковников первой и второй дивизий, имеется очень много кандидатов с равными правами, но выбор крайне труден, так как может повлечь обиду у других. Поэтому последним командиром того, что осталось от императорской гвардейской кавалерии, назначается армейский гусар, полковник Генерального Штаба Сергей Николаевич Ряснянский.
Я не попадаю на фронт, а исполняю обязанности адъютанта запасной части при полковнике князе Н. М. Девлет-Кильдееве. Жизнь в Аблеше привольная. Время от времени посылают в командировки. Один раз за американским обмундированием еду в Феодосию к американскому майору Тейлору. Секретарша у него была Ася Старицкая, хорошая моя знакомая по Орлу. Мне выдают 60 комплектов, больше, чем я ожидал и просил. Тут произошло недоразумение: Тейлор думал, что я получаю вещи для всего гвардейского полка, а на самом деле я хлопочу за запасную часть лишь одного эскадрона. Другой раз посылают в Джанкой, чтобы привезти оттуда из госпиталя нашего офицера Петю Максимова, лежавшего там в сыпном тифе. Еду в уже описанном вагоне. На носилках переносим Максимова в вагон: он без сознания. Потом хлопоты, чтобы вагон прицепили к поезду, идущему в Феодосию, и возвращение в чудный весенний день. На горизонте синеют горы, солнце сияет, в душе нет никаких забот.
Началось наше наступление, и Северная Таврия занята нами. Власти объявляют мобилизацию призывных коренного населения. Воинский начальник присылает бумагу — такого-то числа забрать 29 новобранцев, предназначенных для пополнения нашей части. Это все парни из громадного села Узкуи, имеющего репутацию гнезда разбойников. С двумя кирасирами я принимаю мобилизованных. На ночь приходится запереть их в сарай. Утром двоих не досчитываемся. Они ночью подкопали стенку и ушли. Но, как ни странно, оставшиеся до самого конца прослужили в полку и часть их даже эвакуировалась с нами.
Но куда интереснее были командировки в Севастополь, что неизменно было связано с заездом в Ялту. Полковник Заботкин вручает мне толстые пачки «колокольчиков» и даже керенок. Задание — приобрести на них твердую валюту. В Севастополе у меня налажена связь с рядом агентов, между прочим с лицеистом В. В. Крыловым, моим бывшим сослуживцем по тайному секретариату министра Афанасьева в Киеве. Боюсь покупать бумажки, хотя бы они были английскими фунтами. Заказываю золотые доллары и французские луидоры. Приходится ждать, пока они придут из Константинополя. Севастополь полон знакомых и друзей. После завтрака в Морском собрании английские морские офицеры приглашают к себе на эскадренный миноносец — на дринк. Кажется, первый раз в жизни пью виски с содой. Но из этого двухчасового общения выношу убеждение в полном взаимном непонимании. Англичане смотрят на нас свысока. Стоянка в Севастополе им надоела, ведь война кончилась, их тянет домой, а тут их заставляют быть свидетелями внутренней драки русских, результат которой их совершенно не интересует. Поэтому и помощь этим русским весьма эфемерная, в лучшем случае — несколько френчей и башмаков. Оружия и боеприпасов не дают или пытаются закончить всю эту авантюру предложением помирить Врангеля с Троцким, пригласив их на Принцевы острова.