По Уставу они были правы. Мама ушла. Но потом поняла: с врагами надо бороться даже не по Уставу! И тот свой поступок осудила как колебание.
После разгрома новой оппозиции на маме осталось пятно: зачем ушла с собрания? Вот почему после смерти Кирова, в которой объявили виновными зиновьевцев (а на самом деле, как намекнул Хрущев на XXII съезде, это убийство было дьявольской мафиозной акцией тогдашнего ГПУ), у нее начались по партийной линии неприятности. Впрочем, так ее хорошо и по-хорошему знали в Ленинграде, что там непросто было ее из партии исключить. Но тут папу перевели в Харьков. И она уехала вслед за ним – к полному удовольствию мафии, разгонявшей актив ленинградской парторганизации – самой непокорной сталинскому диктату.
Таким образом, фактически их с папой отъезд был чем-то вроде партийной ссылки. В Харькове маму отправили на низовую техническую работу на какой-то маленький заводишко. И тут, едва начался обмен партдокументов, ее исключили: "за принадлежность к новой оппозиции",
– Но я же к ней не принадлежала…
– Тогда – за сокрытие принадлежности…
– Но я не скрывала – я ведь писала во всех анкетах о своих колебаниях…
– Ну, вот, вы и сами признаете…
И – баста!
Папина ошибка
Папа тоже имел колебания, но, в отличие от Левы, во время чисток об этом писал в анкетах.
Собственно говоря, колебание было одно-единственное. Исключая эту случайность, папа был непоколебимым большевиком.
В 1923 году во время партийной дискуссии он выступил против товарища Троцкого. Но в одном вопросе – организационном – он поддержал т. Троцкого и тт. Томского и Преображенского. Свое мнение папа изложил открыто на партийном собрании. Ему было тогда двадцать лет.
Буквально через два месяца, под влиянием какой-то правильной конференции, папа мнение изменил и с той поры стал громить т. Троцкого по всем вопросам, включая организационный. А т. Сталина по всем вопросам поддерживал и одобрял.
Папа умел предпочесть общественное личному. Вскоре после гражданской войны восемн.адцатилетним мальчиком вступил в комсомол. Как раз в это время проходила облава на меньшевиков. Спасаясь от нее, в дом к папиным родителям пришла переночевать их знакомая – большой друг Сонечки и всей семьи, но… член РСДРП(м).
– Извини, Манечка, – сказал папа волнуясь, – но мои убеждения не позволяют мне идти на сделки с совестью. Если ты у нас останешься, я вынужден буду сообщить…
И меньшевичка Манечка пошла искать другое убежище.
Вот и теперь, заполняя анкету. Папа, со свойственной ему искренностью, признался в своей былой ошибке. Но кроме этого он, как честный коммунист, написал и о том, что его родные братья, и жена, и ее младшая сестра, исключены из партии за принадлежность к оппозиции, а старший брат, сверх того, еще и репрессирован.
– Почему же вы раньше не сообщили о принадлежности братьев и жены к оппозиции? – спросили у папы. Вразумительного ответа на этот вопрос он, конечно, дать не мог. Да и кто может дать разумный ответ на дурацкий вопрос?
Папу исключили "за связь с женой и братьями" Обратите внимание:
"за связь с женой"! Он восстал против формулировки – ее заменили:
"за сокрытие своей принадлежности к оппозиции 1923 года" – "Но я же не скрывал – всегда писал об этом своем выступлении, посмотрите анкеты и дела всех чисток. Я их всегда проходил без осложнений, хотя запись о колебании была!" – Хорошо: тогда все объединили и записали, примерно, следующее: "за принадлежность к троцкистской оппозиции 1923 года, за сокрытие принадлежности к оппозиции жены и двух братьев, за связь с врагом народа Ефимовым, за неискренность перед партией".
Начались для моих родителей мучительные дни. Мама то и дело ездила в Ленинград. Там хорошо ее знающие люди возмущались исключением, писали ходатайства. Маму то восстанавливали, то исключали вновь.
По 1939 год – год XVIII съезда ВКП(б) – родители не прекращали хлопот о своем восстановлении. Но после съезда отец получил открытку с каучуковой росписью Емельяна Ярославского:
"Для Вашего восстановления в партии оснований нет. Постарайтесь честным трудом заслужить доверие партии вновь"
Позднее в одной из официальных бумаг отец писал, что эти слова "воспринял как директиву партии". Печальнее всего, что так оно и было…
Цена жизни
Двоюродный брат отца Илюша Росман был начальником военного училища в Киеве и имел чин, соответствовавший нынешнему полковнику. За плечами у него была гражданская война и подполье – большевистское подполье в период деникинщины. Илюша и его родной брат Володя в составе группы молодежи готовились взорвать мост (должно быть, через Ворсклу), но попали в лапы деникинской контрразведки. Их приговорили к смертной казни. За молодых подпольщиков вступился знаменитый писатель Владимир Галактионович Короленко – тот самый, кто отстоял от облыжных обвинений в ритуальных убийствах мултанских вотяков и еврея Бейлиса.
Короленко надел фрак и явился к деникинскому командованию.
Впрочем, фрак я выдумал, все же остальное – чистая правда. Командование в изысканных выражениях посоветовало писателю не вмешиваться в политику, если хочет быть цел, и заступничество оставило без внимания.
Эта история описана биографами Короленко, но я излагаю ее по семейным преданиям и оттого, возможно, неточен в деталях. Полагаю, что братья Росманы не играли в событиях центральной роли, но родственники, понятно, знали о вмешательстве Короленко только потому, что тут были замешаны их ненаглядные Илюшенька и Володенька…
Что спасло жизнь братьев и кто именно спас – расскажу особо в другое время. А сейчас – об Илюше.
Его избили до полусмерти, так как он не хотел признаться и подписать протокол допроса. Изуродовали лицо, разорвали нижнюю губу. Но произошло это не в 1919 году и не в деникинской контрразведке, а в советском НКВД – в 1937-м…
Илюшу арестовали по обвинению в военном заговоре.
Когда он лежал на полу истекая кровью, палачи сказали ему:
– Хочешь жить – подпиши признание. Направим в больницу, поставим на ноги. Не подпишешь – подохнешь.
Илюша подыхать не хотел. Ведь это были не деникинцы, а свои, и подобная смерть была бы не только лишена всякого почета и романтики, но позорна и бессмысленна. Он подписал протокол о признании и получил десять лет лагерей.
Цена ошибки
Дядя Боря Злотоябко – "Голопупенко", типичный местечковый еврей, далекий от всякой политики, сел по обвинению в сионизме.
В камере к дяде Боре кинулся с плачем знакомый еврей.
– Простите, простите меня: это я виноват в том, что вы здесь, – говорил он, рыдая. – Меня истязали, и я не мог выдержать…
Накануне своего ареста этот человек встретил дядю Борю – своего случайного знакомого, – на улице. Бедняга вспомнил об этой встрече в тот страшный миг, когда ему, избитому, униженному, перепуганному испытанной на себе жестокостью истязателей, кричали: "Кто? Кто? Назови!" Чтобы избавиться от кошмара пытки, но не нанести ущерб своим близким друзьям, он назвал имя первого встречного. Близких предавать, видно, труднее…
Кого же предал дядя Боря? Ему ведь тоже предложили назвать имена сообщников. И, представьте, он назвал, не задумываясь: одного, другого, третьего…
На другой день оказалось, что он сообщил имена всех своих знакомых покойников: и близких, и дальних.
Дядю Борю стали бить. Он изловчился и ударил одного из палачей ногой в пах. Это очень больно и вызывает шок – но, к несчастью, лишь у того, кому нанесен удар. Остальные навалились на Борю и стали ему наносить удары куда придется, в том числе и по ушам. У него лопнула барабанная перепонка, дядя Боря потерял слух, но протокола так и не подписал и "сообщников" не выдал.
Через несколько месяцев его освободили…
Цена смерти
Итак, есть предположение: кто имел достаточно мужества, чтобы не подписывать ложных показаний и силой выдавленных "признаний" – тот выходил на свободу?