– Возьмите Филиппенко из цеха "140", – посоветовали мне в парткоме завода. Я взял.
Слесарь ремонтного участка Филиппенко был агитатором, то есть, по поручению цехового партбюро, читал рабочим вслух газеты или пересказывал их содержание. По правде сказать, какой уж тут опыт. Вдобавок оказалось, что мой предполагаемый "соавтор" порой закладывает за воротник.
– Увлекается, – сказал мне цеховой партийный секретарь, деликатно пряча глаза.
– Но ведь не до безобразия? – спросил я с надеждой.
– Ну, что вы? Нет, конечно! – успокоил секретарь.
Агитаторами чаще всего бывают производственные мастера участков, всякие там "распреды", нормировщики, рабочего найти трудновато, я еще раз посоветовался в парткоме – остановились на Филлипенке.
Раза два пришлось ему посидеть со мной после конца рабочей смены: из чего-то ведь надо было слепить несуществующий опыт: нужны фамилии, факты, ситуации… Я выспрашивал, тянул из агитатора жилы. Скажем, такой-то рабочий не вырабатывал норму. "Однажды я (то есть Филиппенко) после беседы на участке сказал ему…" Что именно он сказал – зависело от моей фантазии. Но надо было продемонстировать, как в результате такого "переконування" лодырь исправился и стал передовиком производства.
Вот на такие творческие наши встречи ушло, в общей сложности, часа три. В моем блокноте появились фамилии, даты, названия тем проведенных или якобы проведенных агитатором бесед… (Вообще, слово якобы во всей этой истории наиболее подходящее: якобы брошюра о якобы опыте якобы агитатора, написанная якобы им самим, а на деле – якобы журналистом и, самое главное, якобы полезная и необходимая читателям! Сколько такой макулатуры печатается в стране, и какие на это уходят средства! А Бориса Чичибабина печатать перестали…)
После второй и последней беседы творчество Филиппенки навсегда завершилось. Я остался один на один с невинной бумагой и начал бесчестить ее – и себя.
Сотворив некое пакостное тесто, мне самому противное, но почему-то нужное родной коммунистической партии, пришлось еще и самостоятельно переводить написанное на украинский, – т руд мучительный, так как в то время у меня еще не было практики работы в украинской газете, и надо было то и дело лезть в толстенный русско-украинский словарь. Мог бы, конечно, не возиться и отдать переводчику, но на этом мы с Филиппенкой потеряли бы треть заработка, а вожделенная мною пиджачная пара на три без остатка не делится… Перспектива пожертвовать штанами мне не улыбалась, и пришлось засесть за перевод, потратив на это сколько-то вечеров.
"Щирый" Бабенко, читая, морщился на ухабах моей мовы, но
– сошло…Рукопись была принята, после чего мы (то есть Филиппенко и я) заключили с издательством договор, в котором оба именовались авторами. В договоре была названа сумма гонорара, но доля каждого из нас не оговаривалась.
– Обычно у нас такая практика, – объяснили мне в издательстве. -
Кто писал, но на обложке не назван, получает 75 процентов, а тот автор, чья фамилия там значится, – 25 процентов. Но об этом вы должны сами договориться между собой, составить авторское соглашение и сдать его в бухгалтерию.
– А вдруг он не примет таких условий? – спросил я.
– Ну, что вы! – замахали на меня руками сразу два или три редактора, в комнате которых шел разговор. – Да ведь работали-то вы, а вся слава достанется ему, плюс четверть гонорара буквально ни за что. Совесть-то есть же у человека – тем более, у агитатора!
Итак, вот, оказывается, какова цена славы: четвертушка гонорара. Глядя в хитренькие, пьяненькие глазки своего "соавтора", я объяснил ему всю механику дела – и, видимо, слишком подробно, потому что он заподозрил меня в лукавстве. Сперва, правда, ничего не сказал, молча подписал авторское соглашение на предложенных мною началах, зато буквально назавтра явился – и говорит с какой-то гаденькой улыбочкой:
– Я, товарищ Рахлин, вы, конечно, извините, но в настоящее время обстоятельства, учитывая особенности текущего момента, а также, во-первых, поскольку план не выполняется, прогрессивки не плотют и большие простои оборудования…
– Короче: в чем дело?
– Да уж извините, а я решил, что нельзя ли переписать на "по 50 процентов": вам половину, но и мне половину, так уж никому обидно не будет…
Соглашение уже было накануне мной передано в издательство. Я позвонил туда.
– Ах, подлец! – возмутился непосредственный редактор брошюры Марк
Глузберг, – такого у нас еще ни разу не бывало. Ну, пришлите гада, мы ему объясним.
На другой день "гад" пришел ко мне извиняться:
– Понимаете, мне сказали там вчера, что 25 процентов – это рублей
300 – 400. А этого мне вполне достаточно на вставление зубов. Вот видите – мне зубы надо вставлять…
И, оттянув губу, показал голые десны. На пропойной физиономии – умильная улыбка: ну, доволен человек, и меня приглашает порадоваться, что будут у него новые, дармовые зубы. Да еще и "слава", уступленная мною за 25 процентов гонорара. Как раз цена протеза.
…Через некоторое время в Харьковском книжном издательстве вышла брошюра "В переконуваннi…" и т. д. Рахлиным там, слава Богу, и не пахло. Пахло спиртом с ремонтного участка: мой "соавтор", дыша через новые зубы перегаром, раздавал автографы. А я купил, наконец, свой первый после армии очень приличный коричневый костюм.
К сведению книголюбов: брошюра интересна лишь с бытописательской точки зрения.
Году, примерно, в 1959-м вызвала меня, редактора заводского радиовещания в свой кабинет моя начальница – заместитель секретаря парткома по идеологической работе товарищ Валетова Наталья Тимофеевна.
У этой сорокалетней благоуханно-чистенькой, всегда с иголочки одетой, миловидной руководящей дамы был свой собственный стиль руководства, свой способ успешного контакта с людьми: она… целовалась.
Вот ей что-либо от вас надобно. Например, чтобы вы вошли в состав какой-либо кляузной комиссии, или поехали в изнурительную командировку на целину – читать там лекции, или вступили в ряды добровольной народной дружины, или сочинили какую-то срочную бумагу… Она вас вызывает к себе в кабинет и принимается безудержно льстить, пожимать руку, заглядывать в глаза и, наконец, непременно целует в щеку.
Совестно признаться, но, не раскусив сначала эту игру, я простодушно расценил такое поведение как знаки чисто женского внимания к моей персоне. Как хотите, но для людей неизбалованных прийти к такому выводу отчасти даже соблазнительно.
Потом-то я увидел, что те же нежности она расточает и другим мужчинам, притом – независимо от их возраста и зачастую вполне публично. Скажем, вручая подарок за хорошую работу какому-нибудь престарелому общественнику, не преминет чмокнуть его в пухлую старческую морду. Рамолический деятель млеет от удовольствия, публика радостно аплодирует, а хитрая бабенка наживает моральный капитал. "Умеет она работать с людьми!" – неоднократно слышал я восторженные отзывы идеологических активистов.
Вот и на этот раз, едва я вошел, Валетова бросилась ко мне, благоухая хорошими духами. Заглядывая в глаза, стала говорить, какой я "умничка" и какой "лапочка".
– Феличка, деточка, – говорила она, сладко улыбаясь, – у меня для вас интересное порученьице. Только вы можете его выполнить, ведь вы такой умничка… Вот взгляните на этот вопросничек…
В моих руках очутилось несколько страничек убористой машинописи. В 28-и пространных вопросах был представлен подробный план "справки" о развитии "движения за коммунистический труд" на предприятиях (это было вскоре после того, как была поднята громкая пропагандистская шумиха вокруг бригад и ударников коммунистического труда – "разведчиков будущего"). Мне предлагалось ответить самым детальным образом ("подробненько-подробненько", сказала Валетова) на каждый вопрос (статистика, фамилии, конкретные примеры) на материалах нашего завода и получившуюся справку передать в горком партии – его секретарю товарищу Шевченко.