– Бабай! Урюк бар? (То есть: "Эй, дед! Есть у тебя сушеный абрикос?")
И "бабай", которому, несмотря на бороденку, лет, может, не более тридцати, отвечает, "бар" у него урюк или "йок". На этом запас тюркских слов у огольца обычно бывал исчерпан – разве что он пускал в ход какую-нибудь непристойность, – например, спрашивал у "бабая", "бар" ли у него "кутак" Чтобы читателю были понятны эти слова, поясню, что "кутак" есть у любого "бабая"…
В свободное время бабаи слонялись по поселку, как неприкаянные. Местные жители относились к ним неприветливо. Сказалось ли тут не лучшее свойство души человеческой – ксенофобия, или сработали специально-златоустовские "гены", а может, традиции? Ведь многие здесь были потомками так называемых "кузюков" – каторжников, которых клеймили в давние времена тремя буквами на лбу: "КУЗ", то есть Казенные Уральские Заводы. То была, наверное, одна из первых русских аббревиатур, предвосхитившая целую россыпь диких сокращений советского времени. Каторжные нравы могли наложить свой отпечаток на целые поколения и тех, кто был клеймен, и тех, кто их клеймил и охранял, и уж, конечно, на потомков и тех, и других. Только в этом я вижу если не оправдание, то объяснение, той бессмысленной жестокости, которая проявлялась к бабаям (и, как после увидим, не только к ним…) Одним словом, "жестокость – бар, милосердие – йок", – такова была нравственная, а точнее – безнравственная, формула общественного отношения к среднеазиатским трудармейцам.
Борька Медный был, как уже сказано, беззлобный паренек, но и он совершил однажды непостижимо жестокий поступок. У Поносовых была в доме "воздушка" – пневматическое ружье. Мы с Борькой сами штамповали для него крошечные свинцовые пульки при помощи специального приспособления. Одно время оба увлеклись стрельбой из воздушки. Как-то раз он случайно выпустил из клетки синицу. Она полетела по квартире и в нашей комнате села на хозяйские настенные часы. Борька протянул мне воздушку, я, прицелившись вовсе не всерьез, выстрелил и… убил птичку, о чем жалею до сих пор.
Однажды. спустившись в уборную, которая находилась во дворе, Борька заметил, что позади этого нужного сооружения, в огороде, который был выше по склону горы, какой-то бабай присел по своей надобности, выставив зад навстречу Борису. Соблазн слишком был велик – наш юный шкода пулей взлетел наверх, схватил воздушку – и опять засел в туалете, тщательно целясь сквозь отверстие в досках. Оснований для мести не было: с огорода все убрано еще осенью. От жилья довольно далеко – пусть бы себе человек облегчился… Но можно ли стерпеть, когда чужак расселся в твоем огороде, как в собственном?! И Борька выстрелил по этой донельзя исхудавшей мишени.
Бедный бабай поднял крик, в котором различалось одно русское слово:
"Началник! Началник!"
Признаюсь откровенно: хоть я и не "кузюк", но слушать Борькин рассказ мне было весело, и я куда меньше жалел подстреленного Борькой бабая, чем убитую мною птичку… Это стыдно, но это так.
Уже когда весной 1944 года мы погрузились в эшелон, чтобы возвратиться на Украину, ко мне на Златоустовской товарной станции, от которой эшелон еще не успел отойти, подошел молодой бабай (то есть, скорее – малай, – парень) и на ломаном русском стал с завистью расспрашивать, куда мы едем. Рассказал, что его родина – "Эсталинабод" (то есть, столица Таджикистана – теперь Душанбе). Мечтательно прикрыв глаза и для убедительности прищелкивая языком, пытался описать красоты своего края. Позади была страшная зима, может, он перенес их даже две вдали от дома – и теперь, кажется, надеялся, что тоже вернется. Но – когда?! Вот что не давало ему покоя.
Бабаев использовали на самой черной, самой тяжелой и неквалифицированной работе. Трудармию некогда изобрел Троцкий. Сталин разгромил троцкизм, изгнал, а потом и (руками наймита) убил своего знаменитого соперника, а вот дьявольское изобретение Льва Давидовича использовал на полную катушку. Но сколько ни приходилось мне читать о войне, – о трудармии не встречал ни слова! А ведь без нее не было бы и победы. Бабаи выстелили к ней путь своими телами. – безответные, безъязыкие, комичные в глазах местного русского населения узбеки, таджики, туркмены…Трудармия была предтечей современных стройбатов, где, кстати, контингент зачастую такой же…
Я рассказал сейчас об одном полюсе советского общества военных лет – самом разнесчастном (если, конечно, не считать узников ГУЛаг). На противоположном полюсе ( в масштабах златоустовских) находился директор метзавода Крамер. Для меня это лицо полумифическое – я его и не видел никогда. Зато отчетливо помню, как к нему домой возили ежедневно на подводе большой бидон молока и другие продукты.
Помню толстенького, маленького начальника заводского ОРСа (отдела рабочего снабжения) Павла Семеновича Либина. То был человек могущественный. А сын его – кажется, Ленька – известен был всему поселку как повеса и бездельник.
ОРС в народе расшифровывали так:
Обеспечь Раньше – Себя.
Обеспечь Родных своих.
Остатки Раздай Сотрудникам.
А еще в те годы была в ходу шуточная классификация всех граждан по пяти категориям: торгсиньоры, блатмайоры, литер-Аторы (то есть получающие паек по карточкам литера "А"), литер-Беторы (обладатели литера "Б") и – кое-какеры (то есть живущие кое-как, перебивающиеся с хлеба на квас, чудом не погибшие). Мы, конечно же, принадлежали к этому последнему классу: папа и мама получали паек служащих (карточки категории СП-1 или СП-2 – кажется, 400 граммов хлеба), я был обладателем карточки иждивенца (тоже шутили: "изможденец"!) – 300 граммов хлеба, и лишь Марлена, пока работала лаборантом, получала рабочую норму: 500 граммов хлеба в день. Литр молока стоил 100 рублей. Ведро картофельных очисток оценивалось в 25 рублей, и мы такое их количество обменивали у державшей корову соседки на "чекушку" (0,25 литра) молока; хлеб на рынке стоил 200 рублей за буханку. К сожалению, не помню размеров зарплат, но они мало возросли по сравнению с довоенными, а перед войной оклад у моего отца был – 700 рублей. Это значит, в переводе на военные рыночные цены, три с половиной буханки хлеба. На зарплату прожить было невозможно. Администрация предприятий выдавала, кроме зарплаты, талоны на различные промтовары, все это – с расчетом на то, что люди реализуют выданные вещи на черном рынке по спекулятивной цене. Это считалось практически законным и не преследовалось. Часть своих продуктовых карточек работающие люди сдавали в столовую и там питались во время обеденных перерывов. В столовой давали жиденький суп, а на второе – "гуляш". То есть несколько кусочков жесткого, жилистого мяса с горсточкой грубой каши. В столовой постоянно паслась категория существ, стоявших еще ниже "кое-какеров" и "изможденцев", – так называемые "доходяги", то есть люди, дошедшие "до ручки", до потери человеческого достоинства. Пока нормальный кое-какер поглощал свой гуляш, такой оборванец-доходяга стоял у него за спиной, держа наготове самодельное ведерко из консервной банки на проволочной ручке. Стоило обедавшему встать из-за стола, как к его объедкам немедленно устремлялся доходяга, аккуратно собирая их в баночку, и порой тут же, отойдя в сторонку, ел…
Подспорьем в борьбе за выживание был огород. Папа еще до нашего приезда посадил овощи на выделенном ему участке земли, но у него с грядок все покрали. Весной 1943 года мы получили новый участок – в пойме реки Ай, на заливных лугах. Я ходил с родителями вскапывать там целину, сажать, полоть, окучивать, копать картошку. Земля была жирная, влажная. Вскрывая ее лопатой, наш сосед по участку выкопал тяжелый стальной меч в полуистлевших ножнах, тыльная сторона этого оружия вся состояла из зазубрин, остриями направленных к рукоятке: явно для вспарывания вражьего брюха. Может быть, то было одно из знаменитых изделий Златоустовских оружейников.. А возможно, на дно реки попало в незапамятные времена оружие русского землепроходца или татарского хана?