Не разрешая некоторым заключенным выходить за пределы лагеря, чем предполагалось наказать "подозрительных по побегу" людей, чекисты в действительности оказали им услугу, ибо "внешние работы" по своей тяжести оставляют далеко позади работы «внутренние».
Работают в Соловках всегда. Никаких воскресений и праздников нет. Не делается исключений и для особо священных для христиан дней: Рождества Христова и Пасхи. Наоборот, многие надсмотрщики-чекисты на Рождество и на Пасху заставляют заключенных работать вдвое.
В отделе "Труд заключенных" особого "Секретного положения о северных лагерях особого назначения" (разработанного еще в 1923 году ГПУ и утвержденного комиссией ВЦИК'а) сказано:
"В лагерях устанавливается восьмичасовый рабочий день". Фраза эта горькое издевательство над людьми, которым и 10-часовый день кажется мечтой. В Соловках заключенные работают 12 часов. Рабочие часы иногда еще удлиняются, по простому распоряжению «десятника». ("Десятники" — выделенные из среды заключенных же помощники "командиров рабочих рот", на каторжном труде заключенных делающих себе карьеру). В особенности это относится к дням, когда «Управлению» бывает угодно устраивать «ударники», "субботники" и пр. В таких случаях никаких сроков нет. Работают буквально до потери сознания. Существуют особые привилегированные работы; на пароходах, командировки в различные части Соловецкого и других островов на заводы, рыбную ловлю, сбор сена и пр. Артели таких рабочих живут при своих заводах, тонях и т. д., в виду чего и чувствуют они себя свободнее, и чекистов вокруг них меньше. Попасть на такую работу очень нелегко. В командировки посылаются обычно совершенно падежные и преданные администрации заключенные из числа «шпаны».
Остальная же масса заключенных ежедневно выводится из лагеря в военном порядке, по-ротно, окруженная караулом и чекистами на рубку леса, разработку торфа, сплав «баланов» (леса). Кроме того, заключенные грузят и выгружают, пароходы и баржи, осушают болота, проводят новые дороги (грунтовые и железнодорожные) и ремонтируют старые.
Самый тяжелый труд — разработка торфа. Минимум задания очень высок, еле успеваешь к наступлению мрака выполнить свою долю. Приходится все время стоять по колено в воде. Не только высоких сапог, но зачастую и плохих ботинок у заключенных нет; люди равней весной и поздней осенью {181} леденеют от холода. К этому надо прибавить необычайное обилие комаров и особых ядовитых мух, превращающих работу на торфе и по осушке болот в сплошную пытку.
Очень тяжело достается заключенным и рубка леса, в особенности в зимнее время. Необходимо срубить, очистить от веток, распилить и сложить кубическую сажень в день. Все заключенные разбиваются на партии по 8 человека: 2 человека пилят, третий рубит. Мерзнут руки, ноги, тело, еле покрытое тряпьем. Работать приходится в глубоком снегу и значительную часть дня во мраке (на Соловках дни очень кратки, светло бывает часа 4–5).
По изнурительности и условиям работы сплав «баланов» не уступает лесорубке. Приходится по глубокому снегу тащить тяжелые, сучковатые бревна к берегу. Каждый заключенный обязан притащить к берегу не менее полукуба. Летом эти бревна сплавляются к материку по морю.
Рабочие «контрреволюционеры» буквально падают о ног, выполняя свой минимум, в то время как «шпана», пользуясь своим привилегированным, сравнительно о «каэрами», положением, всячески уклоняется от работы или выполняет ее крайне недобросовестно. «Шпана» изобрела целый ряд порой остроумных штук для обмана надсмотрщиков.
Так, при сплаве баланов уголовные очень часто "хоронят покойников": особо тяжелые и сучковатые бревна, незаметно для администрации, прячутся под близ расположенным кустом и засыпаются снегом. Это гораздо легче, чем тащить такой балан до самого берега. Обычно в таких случаях один из рабочих-уголовных, за которыми меньше присматривают на работах, стоит на страже, а другой «хоронит». Каждую весну, после таянья снега, неожиданно всплывают тысячи «покойников».
Проводя надсмотрщиков, «шпана» долгое время умудрялась, при рубке леса, сдавать бревна с сучьями или один и тот же куб дров сдавать 2 или даже 3 раза, что позволяло и раньше кончить свою трудовую повинность и прослыть "хорошими рабочими". Это было в конце концов замечено, и администрация стала отмечать каждый уже принятый куб особым клеймом: «Принято». Однако, и это не помогло: «шпана» спиливала клеймо и снова сдавала все тот же куб. То же наблюдается и теперь.
Само собой разумеется, весь тот труд, от которого так или иначе уклоняется «шпана», ложится всецело на «каэров». Последние постоянно бывают вынуждены выполнить и свой, и чужой минимум.
Работать приходится при тех же условиях гнета и постоянных угроз. За своей спиной вы все время слышите щелканье курков и разговоры о том, что каждый плохо работающий будет тут же убит. Усталость или болезнь, понятно, считаются "буржуазными предрассудками".
В конце зимы 1925 года я был свидетелем такого случая: один из заключенных, больной старик из «каэров», незадолго до окончания работ совершенно выбился из сил, упал в снег и со слезами на глазах заявил, что он не в состоянии больше работать. Один из конвоиров тут же взвел курок и выстрелил в него. Труп старика долго не убирался "для устрашения других лентяев"…
Хаотическая бессистемность, беспорядочное бросание из стороны в сторону, от одного «гениального» плана к другому, столь характерное для соловецкой жизни, полностью наблюдается и на работах. Последние не приносят почти никакой пользы «Управлению», ибо распоряжения одних «начальников», одних надсмотрщиков сводят на нет или вносят колоссальную путаницу в распоряжения других. Каждый заключенный стремится вести себя на работах так, будто он действительно делает что то очень важное, в действительности занимаясь хотя бы никому не нужным перетаскиванием одного бревна на место другого или наоборот. Тягостный, утомляющий труд пропадает совершенно даром. {182} Хотя «Управление» не устает «натаскивать» красноармейцев-конвоиров против заключенных, но в смысле взяток конвоиры ничем не отличаются от самого Ногтева. Угощая красноармейцев папиросами, подкармливая их и пр., можно и облегчить свою работу и даже вовсе освободиться от нее. Таким образом, и в области соловецкого принудительного труда деньги имеют первенствующее значение.
Мне уже приходилось выше говорить, что на Соловках очень распространены особые словечки и целые фразы на своеобразном уголовно-чекистском жаргоне. То и дело слышишь отовсюду такие слова, как: «стучать» (доносить, провоцировать), «стукач» (шпик), "идти налево" (быть расстрелянным), "сексоты и сексотка" (секретный сотрудник или сотрудница ГПУ), «шпана» или «шпанка» (уголовные, мужчина и женщина), «шмара» (чекистская любовница) и многое другое. Но чаще и упорнее всего вы слышите на Соловках все то же, ставшее таким обычным и понятным, в бесконечных вариантах и переделках, слово:
"Блат".
Трудно совершенно точно определить значение этого уголовного выражения. «Блат» — это смесь и собственной ловкости, умения лавировать между подводными камнями соловецкого режима, и протекции начальства, и та система общей подкупности и продажности, при которой за деньги, за подачку или лесть чекистам вы значительно облегчаете свое положение. В Соловках все делается "по блату". Если заключенному как-нибудь удается пройти в "господскую баню" (т. е. не общую, только для администрации), другие заключенные говорят:
"Это он по блату".
Бывают "блатные работы" (сравнительно легкие). Бывает и полное освобождение от работ — по тому же «блату». Если заключенный встречает некоторое послабление в смысле облегчения режима, улучшения питания, чаще пишет домой письма, даже просто здоровее и веселее других заключенных, весь лагерь знает, что этот человек, путем ли взятки, путем ли особых услуг чекистам, но на некоторое время отвел от себя тяжелую руку Ногтева, "командира роты" или надзирателя. О таком человеке неизменно говорят:
"У него там блат"… — причем под «там» разумеются соловецкие "высшие сферы".
"Всемогущий блат" — сила в лагере слишком значительная и ярко бросающаяся в глаза, чтобы можно было преувеличить ее значение. Недаром в Соловках слагаются и особые песенки, своего рода молитвы, посвященные тому же "всемогущему блату".