Слышен близкий разрыв.
– Идите вниз, товарищи.
– Вы куда стали, барышня? Под самое окно. Незачем выставляться.
С улицы всё заходят. На лестнице уже довольно много народу.
Ругают фрицев. Женщина на подоконнике очень громко, увлеченно рассказывает другой – как она ест. Она не ест в столовой, потому что там обманывают, а дома можно приготовить гораздо вкуснее. Подробный рассказ о том, как она даже сейчас вкусно готовит, так что все восхищаются.
Двое мужчин, довольно молодых, спорят о силе поражения осколком и о том, пробивает ли он одну капитальную стенку или две. Мужская тенденция к обобщениям, особенно к обобщениям технического порядка. Один из них, поглупее, путано рассказывает про дом, разрушенный двумя снарядами полгода тому назад. Ему хочется рассказывать об этом, потому что он сам в этот момент чуть не зашел в булочную в том доме и только по счастливой случайности зашел в другую. Ему еще до сих пор хочется рассказывать об этом. Но он уже облекает это сообщение в форму объективно-значимых рассуждении о пробивной силе снаряда.
Одна девушка другой:
– Пускали бы, я бы пошла. А то так – одно томление.
– Пускают.
– Да нет, далеко не уйдем.
– Тут как раз место такое, милиция кругом. Да, не ходите. Тут что вчера было…
– Нет, пошли бы лучше к тебе, в подвале бы посидели.
– В каком подвале?
– В твоем.
– Он не мой. И ключа нет.
– У тетки нет?
– У меня нет.
– До чего я устала. Прошлую-то ночь не спала совсем. А с шести опять рабочий день. Ой, не могу стоять больше. Пойдем на лестнице посидим. Есть у тебя газета?
– Какая газета?
– Подстелить.
– Чего подстилать, садись.
– Нет, так – как же это садиться?
– Собрание-то у вас провели?
– Нет еще. Эх, я думаю иногда, знаешь: что сейчас надо – трамвай пускать надо. Аварии исправлять надо. А остальное…
– Так ведь ты и трамвай не пустишь, и ничего. Если народ не будет мобилизован, в готовности. Если не поговорить с людьми.
– Да, это верно…
– Ну, как ты устроилась?
– Ну их. Не хочу я с ними. Я у Игнатьева попросила разрешения перейти, а он мне говорит с такой с насмешкой: вам тут не нравится? Хотите, могу вам предоставить кухню отдельную.
– Может быть, это и лучше.
– Что же лучше? Сырость там, темно, крысы. Кухня есть кухня.
Разговоры усталых, до точки дошедших людей. Они говорят об этом, но они продолжают работать. И главное, они знают, что нужно работать. И эти две девушки знают, что нужно держать людей в готовности. Это внутреннее согласие.
В квартире налево, где Эн когда-то бывал, в маленькой комнате живет портниха. Она не уехала. Она выходит на лестницу, провожая заказчицу. У заказчицы явно литерные карточки. Такой у нее вид (может быть, актриса?), вот она и заказывает…
Заказчица: – Что на улице? Радио что?
Портниха: – Ничего. Скоро песни петь будет…
Заказчица: – Теперь это наши стреляют. Не беспокойтесь. То стреляют, то песни поют. Комедия.
– Так и живем. И живем и умрем. Нет, уж я скажу – смерть к нам приближается медленно, но верно. Конечно, теперь на других-то фронтах хорошо. На харьковском. Но нам-то больше всех достается, и никакого нам не видно конца…
– Ужас! И самое ужасное, что люди стали на себя не похожи. Отупели, очерствели. Болото стоячее.
– Ну, вы живой человек…
– Я живой человек! Какой я живой человек? Разве я могу на что-нибудь реагировать. Два года тому назад, десятого сентября, я хорошо этот день помню, – первые бомбы упали на нашу улицу. Через два дома. Я думала – с ума сойду. Когда я утром вышла и увидела эти стены, осколки, этот дом разрушенный, я так плакала, я рыдала от горя – вот тогда я была живой человек. Я ушла из дому и три дня не приходила домой. Ночевала у себя на работе на столе. Мне казалось – если я вернусь и еще раз увижу этот дом, я с ума сойду. А потом что… Потом я по улице через трупы шагала.
Вот так. И мне было смешно, что они такие закутанные. И головки у них качаются. Не то человек, не то кукла. Я всегда больше всего боялась пережить кого-нибудь из близких, всегда думала – как это будет. А потом как я бабушку равнодушно похоронила. Я ведь ее мамой называла. Ну, конечно, поплакала, ничего не скажу.
– Ваша бабушка такая славная была старушка. Чистенькая, аккуратненькая. Я ее все в переулке встречала.
– Чудная была бабушка. Смешная. Она когда-то представить себе не могла, как это можно выйти замуж без лисьей шубы.
– Как же, приданое шили.
– У нее ротонда была. Я помню.
Стоящая рядом девушка:
– А какая она, ротонда?
– Они без рукавов. Набрасывались, как плащ. А зачем даме рукава были? Зачем ей руки? Корзины, что ли, она носила? На улицу выходила только чтобы покрасоваться. Завернется в бархатную эту ротонду – легкое все, на лисьем меху. И пробежится. Очень бабушку я любила. А вот умерла бабушка – и ничего. Нет, я одеревенела, одеревенела. Не человек, а грязная вода. Болото. Такое ко всему равнодушие. Такое равнодушие.