В Панчево объявили: «Хорваты, босанцы, македонцы, словенцы, русские! Выйти из строя!» Я почувствовал себя сербом, подданным страны, которая дала нам убежище, приняла в свое лоно, и остался с друзьями. Так же поступили и все другие русского происхождения! По-братски поделим чашу скорби!
Следующий лагерь, лагерь в Секелаже (по-видимому, в Венгрии), был поистине жутким. К тому времени греческое правительство тоже капитулировало, король Греции бежал на остров Крит. Эх, как хорошо быть королем, — успевает вовремя бежать! Из Афин срочно эвакуировались «защитники Греции» — английский корпус. В Иерусалим прибыл наш король Петр II…
Лагерь в Секелаже. Участок болота, обнесенный колючей проволокой. К тому времени в различных клетках, огороженных высокой проволочной сеткой каждая особо, было напрессовано около 200 000 пленных. Никакой воды! Никакой гигиены… Хочешь пить — болото под ногами. Хочешь лечь — часами топчись на месте, сгоняя прочь болотную жижу… Еда — буханка ржаного хлеба в 1200 г на десять человек плюс литровый черпак недоваренной (не было времени вскипятить!) жидкой баланды из кислой капусты или брюквы. Начался мор. За ночь гибло по 100–150 пленных. Наконец нас, курсантов, повезли в Германию. Закрытые наглухо вагоны, без еды, без воды… Трое суток в пути… Полуживые прибыли мы в «Шталаг ХІІ-Д», на горе над городом Трир. Парадокс: вот что уготовил нам народ Карла Маркса — привез в город, где он родился!
Прекрасно обустроенный, опрятный лагерь. Старожилы — французские и польские пленные. А теперь появились мы и немного греков-эвзонов, в их странном одеянии — юбочках. Французы тоже любопытны: со страшным грохотом маршируют в своих «сабо» — деревянных башмаках и распевают маршевые песенки и, конечно, их излюбленную «Мадлон»…
Прощай, моя вторая родина! Привет тебе от без боя разбитых! Не поминай лихом, не наша в том вина!..
В отрочестве, когда усиленно стремился разобраться в сущности и смысле жизни, в начале и устройстве самого мироздания, в законах взаимного общения и в других высоких материях, которые так будоражили мой ищущий ум, я был поражен, вычитав у французского философа о существовании двух различных понятий: психологии личности и психологии массы[7].
Психология индивидуума — понятно. А психология массы? Это, когда множество индивидуумов, по тем или иным причинам, составляют одну массу — толпу. В толпе множество собственных «Я» подчиняются воле какого-то одного более сильного «Я» — вожаку. И я представил себе кучу мелкой щебенки, где каждый камешек имеет свои характерные острые и неровные края, свои особенности. А если эту кучу камешков вращать? Тогда каждый из них будет тереться о другие, сталкиваясь с ними, от них отталкиваясь, обламывая при этом собственные шероховатости и превращаясь постепенно в круглую гальку. Будут обломаны все его индивидуальные выступы и острые углы, неровности, и индивидуум перестанет быть личностью, потеряет собственное лицо. Он превратится в незначительную частичку массы. Вся масса этой гальки — нечто иное, как стадо баранов, доверившееся и безропотно следующее за более крупной, сильной личностью. И куда она поведет, туда слепо пойдут все. Пусть даже в пропасть!..
В неестественном сборище сотен тысяч военнопленных с насильственно обломанными у них характерами и свободой проявлять себя, и проявилась психология массы — толпы. Хоть каждый еще и сам по себе, но все были, как стадо баранов, в одном проволочном загоне. Объединяло лишь одно: мысль, как поесть, где это достать, как достать воду, как согреться… Ни того, ни другого не осуществить, и масса металась без цели, без смысла, ибо не было вожака. Так было в лагере на болоте — в Секелаже. Тысячам так и не удалось выжить. И все это под смех и издевательства «сильных и власть имущих» вооруженных охранников, наших «победителей». Было несколько эпизодов, где для меня поновому проявился «человек». Например, один «бизнесмен», которому удалось сохранить свою шанцевую лопатку, тут же организовал распродажу воды из маленькой ямки, которую ею вырыл; а другой, которому мы из сострадания позволили посидеть на нашем одеяле… короче, проснулись мы от холода: не стало ни шинелей, которыми мы укрылись, ни этого солдата. «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!»…