Жером помчался к мадам Эрвино за чемоданчиком. Вернулся с ней:
— А где остальные? — спросила она. — Ждут в лесу. А где Поль? — Он вчера сильно разодрал колено о колючую проволоку.
Отец ему здорово всыпал, чтобы по ночам не шлялся. Сейчас лежит дома, никуда не выпускают… Алекс, правда, что в него стреляли? Он хвастается, что еле увильнул от пуль…
— Да, Жером, правда. Стреляли…
Жером с чемоданчиком, в котором, кроме прочего, котелки и фляжки, выходит первым. Оглядывается, подает знак.
Выхожу. В арьергарде шествие замыкает девяти летний Эвжен. Успеваю заметить, как мне взмахнули платочком: это мадам Эрвино, наш благодетель и союзник, еще раз пожелала нам «Пасьянс э кураж» — терпения и храбрости. Минут через десять мы у опушки. Свистнул. Никого! Свистнул громче, и перед нами предстают Николай и Михайло. Последние прощальные объятья… Дорогие наши «сопротивленцы в коротких штанишках» — «les résistants en cullotes courtes», мы вам многим обязаны! Жаль, что не было Поля!.. Мы пообещали ребятишкам никогда их не забывать: при первом же случае постараемся дать о себе знать. Обязательно!
— Мама передала вам адрес моей сестры. Ее зовут Анни Террон. Живет в Париже, на углу бульваров Сен-Дени и Севастополь… — сказал на прощанье Жером.
Углубляясь в начавшую темнеть чащу, оглядываемся еще и еще раз, машем рукой ребятам… Наш путь на юг. Какой-то зверек шарахается из-под ног. Ну чего ты боишься? Мы же свои! И нам хочется запеть во все горло…
…Да, то было в августе 41-го. Сколько радости: мы вырвались на свободу! Сколько было уверенности, что долг свой ребятишкам вернем и подаренную нам свободу окупим. Из Берлина в адрес Поля и Жерома полетели мои весточки: «Спасибо! Все живы. Все удалось, мы боремся!»… А сейчас я — в этом холодном каменном мешке. А те там, за дверью, ждут… Ждут когда же он сорвется, когда застучит в дверь, станет умолять о пощаде? Когда он станет «раскалываться» и перечислять всех, с кем был связан, кто ему помогал… вплоть до этих ребятишек? Как я сейчас ненавидел этих извергов-палачей! Одна эта мысль о подобном признании всколыхнула во мне страшную злобу. Я не владел собой. Вскочил, заметался по камере, начал ее кругом ощупывать. Нет, из нее никакого выхода, кроме двери. Но там — они. Это конец. Они всесильны!.. Так лучше смерть, чем стать предателем. Я заскрежетал зубами от своего бессилия. Опять бросился плашмя на пол. Всё!
Как сквозь туман донеслись звуки глухих шагов. Чу, затихли у двери! Лязгнула шторка глазка-шпиона: за мной наблюдают! Пусть! Не буду поворачиваться: мерзко видеть торжествующий взгляд тюремщика, этого ничтожества… Минут пять-десять шторка не падает. Сколько же можно подглядывать? Ладно, смотри, скотина, смотри! Пусть вытечет у тебя твой мерзкий глаз!.. Вдруг до меня доносится шепот: «Армер Керл! (Бедный парень!) Как тебе должно быть холодно!» Чувствую в шепоте неподдельное участие. Это приводит меня в еще большее бешенство. Вместо ответа рычу, извергаю грязное ругательство. Проходит еще несколько минут, шторка опустилась. Но что это? — Явственно слышу, как лязгнул запор, раз, другой… Ага: больного, немощного льва и паршивый осел считает своим долгом лягнуть! Знаем мы вас! Что ж, бей, избивай, приканчивай! Это даже лучше! Я повернулся: приму смерть лицом к лицу! Вижу: в щель приоткрывшейся двери просунулась рука, показалось плечо с погоном ефрейтора. В руке — дымящаяся сигарета! Недоверчиво встаю…
— Покури, бедняга! Теплей станет! Дымящийся огонек, неожиданное человеческое участие, доверие — не побоялся открыть дверь — не знаю, что именно, но как-то мигом растопило чувство озлобления. Я даже растерялся. Взял сигарету. Через полчаса тюремщик вновь приоткрыл дверь, протянул полную миску густого, горячего горохового супа. О, это не тюремная баланда! Настоящий, жирный гороховый суп с мясом! Очевидно, из их солдатской кухни.
— Ешь поскорее, иначе мне капут!.. Я — не гестаповец, я — солдат. С фронта… после ранения…
Миска жгла закоченевшие, негнущиеся пальцы. От нее шел пар. Я сунул в него лицо. Чувствуя теплоту, щекочущий вкусный запах, стал есть, обжигая рот и разбитые потрескавшиеся губы. Тепло постепенно разливалось по телу. Мне стало легче, хотя холод тряс по-прежнему. Но не об этом я думал, возвращая пустую миску. Одеревеневший, дрожащий, потерявший счет времени, я ухватился за спасительную мысль: если и здесь, в этих застенках, в этом саду китайских пыток, слуги не живут по волчьим законам своих гнусных хозяев и сочувствуют мне, «преступнику», по их понятиям, значит… значит «господа» не всесильны. Следовательно, есть надежда. Только бы не поддаться отчаянию! Надо забыть о холоде, о смерти! Остается терпеть! Думать о том, что было, о товарищах по борьбе, об их дружбе… Еще раньше я заметил, что это придает силы…