— Это очень хорошее вино, — сказала она, протягивая Петру Сергеевичу бутылку с красным вином и глядя на него сквозь толстые стёкла очков удивительно приветливым, радующимся окружающему миру взглядом. Из-за сильной близорукости она не всегда могла сразу распознать предметы окружающего мира, и когда, наконец, узнавала их, то это наполняло её чувством радостного удивления. Пётр Сергеевич поблагодарил и вдруг увидел какая молодая, атласная кожа у неё на щёках. Он наполнил свой бокал вином и вдруг спросил:
— Вы верующая?
Пётр Сергеевич знал, что это она придумала устроить поминки по Григорию Самойловичу.
— Да, — ответила она просто и опять посмотрела на него ласковым, удивительно приветливым взглядом.
— Какая прелестная зрелость, — сказала полная дама, сидящая напротив Петра Сергеевича, и все стали рассматривать стоящую на столе фотографию Григория Самойловича с супругой.
— Как хорошо вы сказали, — одобрила госпожа Готлиб, но тут же заметила, что Григорий Самойлович получился таким, каким был в жизни, а вот Нина Ивановна вышла плохо. Господин Готлиб не высказал своего мнения о фотографии и даже снял очки, положив их на стол.
— Какие модные у вас очки, — сказала Софья Антоновна, и на её лице опять появилась многозначительная улыбка.
— Нет, они старомодные, — возразил господин Готлиб и показал на искусно соединённую изоляционной лентой сломанную перемычку очков.
— А я и не заметила, — сказала Софья Антоновна, отдавая должное мастерству господина Готлиба.
— Пора начинать, — раздался довольно громкий голос полной дамы, и все посмотрели на Адама Карловича.
Петр Сергеевич тоже повернул голову и вдруг увидел неизвестно откуда возникший стол, покрытый красной скатертью, а на нём графин с водой; он увидел председательствующего, одетого в военную форму, и услышал звук колокольчика, призывающий публику к порядку. Пётр Сергеевич вспомнил, что Григорий Самойлович говорил ему, что в своё время он был послан в Ташкент, где занимался идеологической разведкой против Афганистана ещё задолго до введения ограниченного контингента советских войск в эту страну. Григорий Самойлович всегда с гордостью добавлял: «Я был тогда капитаном, а в моём подчинении находились полковники». До Петра Сергеевича донеслись слова председательствующего, сказанные отчётливым голосом человека, привыкшего командовать:
— Торжественное собрание, посвящённое памяти Григория Самойловича Хаймовича, считаю открытым.
Колокольчик звякнул, подтверждая это, и замолк. Адам Карлович медленно поднялся со стула и слегка откашлялся, чувствуя некоторое напряжение, поскольку стал центральной фигурой собрания. Стол вдруг непонятным образом поплыл в сторону дальнего неосвещённого угла комнаты, на мгновение мелькнуло красное пятно скатерти и растворилось в темноте; а председательствующий как-то бочком стал быстро передвигаться по направлению к выходу в общий зал и тоже пропал.
А тем временем Адам Карлович начал свою речь:
— Наверно, вы ожидаете, что я скажу о Григории Самойловиче какие-то необычные слова, потому что он был человеком своеобразным. Многие знавшие его считали, что он большой ребёнок в обычных житейских делах. Но это не совсем так.
Адам Карлович помолчал немного, подумал и продолжал:
— Григорий Самойлович был очень умный человек, а умный человек не может вести себя в жизни как ребёнок. Он просто знал — что важно, а что нет. И то, что для нас важно, для него не было важным.
Адам Карлович опять помолчал, а затем сказал:
— Я хочу внести ясность в одно деликатное дело: я согласился стать наследником Григория Самойловича при условии, что все его деньги пойдут только на благотворительные цели. Я подчёркиваю — все. А теперь я предлагаю выпить за помин его души, и пусть земля ему будет пухом.
В этот момент раздался саркастический смешок госпожи Готлиб, но присутствующие сделали вид, что не заметили его, и вставши, выпили вино. Реакция госпожи Готлиб на слова Адама Карловича была неслучайной: хотя прошло уже сорок дней со дня смерти Григория Самойловича, а урна с прахом покойного всё ещё находилась в похоронном доме и подзахоронить её к могиле его жены пока не представлялось возможным.
— Я тоже скажу несколько слов, — раздался бодрый, свежий голос госпожи Готлиб, который неплохо гармонировал с её слегка оплывшей, но энергичной фигурой. Но как только она начала говорить, муж прервал её замечанием, в котором сквозила тонкая ирония. У господина Готлиба была своеобразная манера: он давал собеседнику сказать несколько слов, а затем прерывал его многословным комментарием.