Благодаря провидению — так распорядилась судьба — я родился в Тбилиси, столице Грузии, под солнцем которой и рос. А покинув её в 1961 году в воинском эшелоне призывников, я ещё много лет тосковал по ней, по её горам с альпийскими лугами и снежными шапками. И хотя по истечении нескольких десятков лет, конечно, острота тоски значительно притупилась, но как хотелось бы снова хоть разок оказаться на сглаженных вершинах горной гряды, тянущейся вдоль Тбилиси по правому берегу Куры, оказаться там майским днём, когда в одночасье всё обливается белым цветом подснежников, затем раскрываются тюльпаны, через несколько дней — ковёр из кроваво-красных маков, а ещё через месяц видны только плавные волны серебристого ковыля. И всё это так очаровывает, захватывает дух, что мы, мальчишки, казалось, лишённые сентиментальности, часами, рассевшись по уступам скал какой-нибудь доминирующей вершины, молча смотрели и не могли насмотреться на расстилающиеся под нами цветные склоны и долины.
В 1953 году (мне 11 лет) из сталинки мы переехали жить в один из домов, предназначенных для рабочих обувной фабрики. Таких домов у неё было немало. Сначала, сразу после войны, фабрика строила эти дома в виде бараков со сквозным узким коридором, по обе стороны которого располагались отсеки-комнатушки. Все «удобства», естественно, были на улице. В почти сгнивших бараках, которые и домами-то назвать было нельзя, люди ещё жили и в то время, когда меня призвали в армию. Эти бараки располагались через дорогу от обувной фабрики, на берегу Куры.
Позже, в конце 40-х годов, фабрика стала строить так называемые стандартные дома. Это были двухэтажные деревянные дома, на три подъезда каждый, оштукатуренные поверх дерева снаружи и изнутри. Почему их называли «стандартными», я не знаю, но почтовый адрес так и звучал: г. Тбилиси-13, обувная фабрика № 1, стандартный дом № 3, второй подъезд, комната 25. Вот по этому адресу мы с матерью и жили после переселения из сталинки.
Эти дома стояли группой между стадионом авиазавода и обувной фабрикой, метрах в полутораста от улицы Богдана Хмельницкого, у подножия горной возвышенности, склоны которой на момент переселения были пустыми, в смысле незастроенными, и мы, дети, часто проводили свой досуг на этих склонах.
Трёхкомнатная квартира, в которой была и наша комната, находилась на втором этаже, и проживало в ней четыре семьи. Четвёртая семья — мать и сын Сучковы — жили в помещении, предназначенном по проекту для кухни. В квартире имелось ещё одно помещение — общая кладовка размером 1 на 2 метра, но к моменту нашего переезда в ней не было ни одного свободного квадратного сантиметра, поэтому мы с матерью, в отличие от соседей, ею не пользовались, но зато наш балкон, хоть и крошечный, был предметом их зависти. Балкончик мы использовали в качестве своей кухни.
Площадь комнаты была всего 9 квадратных метров, но это считалось нормальным, ведь у некоторых в этом доме было гораздо меньше (всего по 2 кв. м) — это кладовки, куда людей вселяли как в жилые комнаты. В такой комнате-кладовке помещалась только одна кровать солдатского типа.
Я знал семью из двух человек (мать и маленький сын), которая жила в такой двухметровой «комнате». Прямо из коридора через дверь они ложились в одну кровать, ходить в такой «комнате» было негде. Все свои вещи они хранили под кроватью и на полках. А до этой кладовки они жили в так называемом семейном общежитии, состоящем из довольно-таки больших (метров по 15–20) комнат, в каждой из которых проживало по 5–8 семей. А семьи (супруги, их дети, а часто и их старики) располагались по «отсекам», отделившись друг от друга занавесками на верёвках. Надо представить себе жизнь в таких условиях! Люди были рады переехать оттуда даже в кладовку на два квадратных метра.