Это суета. Если у Кузьмичева она – деловая, то у отца Христофора та, которая сопряжена с деловой и человеческим общением. Но суета, какой бы она не была, полностью лишена высшей человеческой энергетики, а значит и свободы. Жизнь Кузьмичева и отца Христофора течет как Волга, и она может влиться только в Каспийское море. Как бы не была огромна Степь дорога о. Христофора и купца Кузьмичева идет из пункта «А» в пункт «Б» со строго определенной целью – продать подороже шерсть.
На секунду прервусь. Кстати, «слово грех – перевод греческого слова αμαρτια которое буквально означает промах или непопадание в цель. Грех и есть несоответствие человека цели своего существования, неправильное осуществление человеческой природы…» (Azbyka.ru)
Значит, отсутствие свободы воли человека, его внутренняя выхолощенность деловыми заботами или пустое благодушие – грех? С учетом того, что грех рождает смерть, нам стоит поискать ее где-нибудь поблизости.
Снова вернемся к извозчику Дымову.
«…Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый… разразился басистым кашляющим смехом и закричал:
– Братцы, Дымов змея убил! Ей-богу!
…Кончив хлестать, русый Дымов поднял кнутом с земли и со смехом швырнул к подводам что-то похожее на веревку.
– Это не змея, а уж, – крикнул кто-то…»
Какое живое описание дает Чехов! «…По жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое». Хищная энергетика, лучше не скажешь.
Второй фрагмент:
«…Первый подбежал пить Дымов. Он пил со смехом, часто отрываясь от ведра и рассказывая Кирюхе о чем-то смешном, потом поперхнулся и громко, на всю степь, произнес штук пять нехороших слов. Егорушка не понимал значения подобных слов, но что они были дурные, ему было хорошо известно. Он знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые… Он вспомнил убийство ужа, прислушался к смеху Дымова и почувствовал к этому человеку что-то вроде ненависти…
…Русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену. Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся громче всех и имел такой вид, как будто собирался поднять одной рукой что-то очень тяжелое и удивить этим весь мир. Его шальной насмешливый взгляд скользил по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал, кого бы еще убить от нечего делать и над чем бы посмеяться. По-видимому, он никого не боялся, ничем не стеснял себя и, вероятно, совсем не интересовался мнением Егорушки… А Егорушка уж всей душой ненавидел его русую голову, чистое лицо и силу, с отвращением и страхом слушал его смех и придумывал, какое бы бранное слово сказать ему в отместку…»
Дымова трудно представить без движения. Он – внутренне пуст и, казалось бы, замри он – его сила превратится в ветер или даже бурю.
На мой взгляд, Егорушка не любит Дымова не только за бранные слова, силу и насмешливый взгляд, а еще чисто интуитивно, как любой из нас «не любит» и пытается обойти стороной гудящую под напряжением трансформаторную будку.
Второй человек равный по энергетике Дымову – брат трактирщика Моисея Моисеевича – Соломон.
«Соломон… невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плешью среди жестких кудрявых волос… Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно – явное презрение. Он как будто… ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться… Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми глазами на о. Христофора. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка…»