Несчастный Мурад-Бег был поражен как громом этим отличным доказательством всемилостивейшей доверенности искусного крымского грабителя. С отчаянием в душе воскликнул он: «На мой глаз и на мою голову!» — и с бесчисленными анасыны! бабасыны! занялся мерами к исполнению столь лестного поручения. В двадцать дней все было готово. Панна Марианна пролила несколько слез, прощаясь с крымскими приятельницами, которые, со своей стороны, горько, горячо и долго плакали о том, что она их оставляет до прибытия папеньки в Багчисарай с многочисленною армиею молодых «серебряных гусаров». От Синопа до Шемахи посольство должно было следовать сухим путем. Высокую путешественницу, закутанную с ног до головы, несли в богатом тахтреване. Мурад принимал особенное попечение об ее удобствах, спокойствии и здоровье. Но если бы даже предусмотрительность хана и не поселила в ней животворной надежды на скорое соединение с родными, то уже самая необходимость явиться в Варшаве вполне прекрасною и очаровательною принцессою достаточна была для поддержания ее прелестей в надлежащем блеске и совершенной нежности. В самом деле, панна Марианна во всю дорогу соблюдала невероятные меры предосторожности к сохранению своей красоты, и когда вдруг ввели ее в Гюлистан, роскошный загородный дворец ширван-шаха, когда Мурад-Бег, с приличною речью, сдал ее в исправности, вместе с письмом, табаком и трубкою, новому обладателю, когда, наконец, по удалении всех мужчин евнухи церемониально сняли с нее покрывало, у Халеф-Падишаха закружилась голова и в глазах заиграли все огни радуги: он должен был сознаться в душе, что никогда еще Ширван и, следовательно, вся Азия, с тех пор, как они существуют, не видала такой белой, розовой, чудесной гурии. Он не мог говорить. Одни только машаллах и аферим вырывались из его разинутого рта, в который он поминутно клал палец удивления. В восторге своем он пожаловал на весь гарем новые платья, приказал удвоить содержание посольства, одарил всех его членов, Мурад-Бега осыпал своими щедротами и для его хана назначил к выдаче лошадей, материй и денежной ссуды гораздо более, нежели сколько сметливый хищник просил и ожидал. В первые трое суток главный евнух шемахинского гарема, Ахмак-Ага, человек известный по своей дальновидности, крепко опасался, что его мудрый падишах с ума сойдет от радости.
Новой гостье гарема отвели самое великолепное его отделение. Почести оказывали ей еще большие, чем в Багчисарае. Панна Марианна не постигала, что это значит и где она находится. Но Халеф-Падишах хотел доказать ей, что он дюнья-и билир — знает свет и умеет прилично обходиться с особами ее сана.
Между тем в Шемахе и ее окрестностях быстро распространилась молва, что крымский хан подарил гарему падишаха дочь короля всех франков, царевну неслыханной и невообразимой красоты. Многие утверждали, что ночью, когда она выходит в сад, чтобы подышать свежим воздухом, весь Гюлистан бывает освещен сиянием ее лица, как майским солнцем.
— Надо сказать по совести, — говорили шемахинцы, — что такого счастливого государя, как наш падишах, и такого благословенного государства, как Ширван, нет во всей поднебесной. Пусть же этот сожженный отец, шах Тахмасп, покажет у себя что-нибудь подобное!.. А с этою красавицею в своем гареме наше убежище мира может осквернять на славу гробницы всех дедов и прадедов его!.. может делать на них все, что его светлой душе угодно!..
С этим мнением своих подданных вполне был согласен и сам Халеф-Падишах. Он почитал себя славнейшим государем во всей Азии; один он мог показать в своем гареме дочь короля Франкистана, древо всех земных прелестей, торжественно пересаженное на мусульманскую землю, совершеннейшую жемчужину моря неверия, нанизанную во славу Аллаха и его пророка на нить радостей магометанского властелина… Он уже был страстно влюблен в нее.