— Я серьезно.
— Серьезно, не знаю.
— Потому что им было тесно на земле. Кажется, так нам объясняла учительница в школе.
— Почему же тогда китайцы не научатся летать?
— А ты зубоскал.
— А ты зубрила.
— И все-таки, почему одни летают, а другие нет?
— Летают те, которые отважились оторваться от земли. Дерзнули увидеть мир, вот и полетели.
Все это он произнес с пафосом, но мрачновато. Говорит, а сам шныряет глазами по комнате. Будто не верит, то ее нет, что она не спряталась, чтобы разыграть его.
Наконец ему хочется услышать мое подтверждение, и он спрашивает:
— А Лилианы нету?
— Как видишь.
— Не сказала, когда вернется?
— Не сказала.
— А куда пошла, не сказала?
— Не сказала.
Хрупкая пауза, потом его сердитые глаза останавливаются на мне. Вопрос звучит прокурорски требовательно:
— Давно ушла?
— Час назад. А может, два.
— Час или два? Ты можешь точно выражаться?
— Час.
— Кубик, ты со мной не шути. Я тебе не Гица. Слышишь?
— Слышу.
Гица учится на нашем курсе и в нашей группе. Так он весь прошлый год пытался научить Лилиану играть в шахматы. И до такой степени надоел ей, что она заставила его играть с Алисой. А он, покорный, добрый, стал обучать Алису. В общем, он наш кавалер. Неужели Виктор ревнует Лилиану к Гице?! Говорят, ревность родная сестра эгоизма. Но Виктор не похож на эгоиста. Скорее всего, задета его гордость.
— Осторожно, Виктор, ревнивые люди — самые несчастные.
Виктору не до шуток. Поэтому он грубит:
— Это заключение ты вывела из собственного опыта?
Так мне и нужно. А я еще с ним разговариваю, развлекаю! Ударил по самому больному месту. Да, я ревнивая, ревную всех подруг к их ухажерам. Но это не значит, что я плохая. Ну и жестокое же сердце у Виктора! Так уколол, что я едва сдержала слезы. И вообще, может, не сдержалась бы, да из коридора донеслось:
— Эй, Кубик, к тебе гости!
За дверью слышится отцовское покашливание, шарканье нот о половик. Бедный отец, опять приехал. Скучает по мне. Каждое воскресенье навещает. Я — единственная наследница родителей. И пришла на свет поздно, когда они уже отчаялись иметь ребенка. Поэтому они души во мне не чают. Глупые, глупые. В куколку играются. Лучше бы я совсем не родилась — такая уродина. А для них я первая красавица, для них порядочней, умней и милей девушки на всем свете нету. Их безрассудная любовь меня только угнетает. Как неразумно распределено это чувство!..
Отец мой безграмотный, только расписываться умеет. Учился, но все позабыл за ненадобностью. Теперь он из шкуры лезет, чтобы я стала образованной. Будь спокоен, отец, стану. Сделаюсь такой шишкой, что до меня так просто не доберешься. Начало обещающее. Только боюсь, тогда тебе далековато будет ходить ко мне. Так что не очень усердствуй в своей родительской любви, будь благоразумней.
Мой старик приехал нагруженный, как Дед Мороз. Бедняга пыхтит под тяжестью кошелок и свертков. Еще и кувшин вина прихватил. Плохо иметь одного ребенка. То, что полагалось бы десятерым, достается одному. А разве это к добру?! Обжорство ни к чему хорошему не приведет. Отец немного смутился, когда, войдя, увидел у меня Виктора. Подумал, наверно, что помешал. Что иное может подумать родитель, который имеет дочку на выданье? Спрашивает он робко, будто сам не видит:
— Ты не одна?
— Одна.
— А где остальные девушки?
Даже перед отцом я должна отчитываться за остальных. Что делать, докладываю. Всех девчат, живущих в нашей комнате, он считает вроде бы родственницами. Постепенно он переходит к моей персоне:
— Наверное, теперь тяжело тебе? Много учиться приходится?
— Много.
— Да еще и я приехал мешать.
— Ничего, успею.
— Понимаешь, сломалась мотыга, надо новую, вот и приехал купить. Иначе сидел бы себе дома.
Отец каждый раз придумывает причину, чтобы я не подумала, что приехал из-за меня. Стесняется своей привязанности ко мне. Ну по делам приехал, так по делам. А ко мне завернул мимоходом. Пусть будет так. Историю о том, как сломалась мотыга, он рассказывает подробно и живописно, будто биографию:
— Окаянная, треснула посредине. И как раз в разгар работы. И так треснула, что заклепать нельзя. Правда, и срок ей уже вышел. Купил ее сразу после войны у одного цыгана. Теперь таких не делают. Перевелись мастера. Легкая, острая, как бритва. В землю входила со звоном. Конечно, за годы износилась, совсем узкая стала. А я надеялся, что послужит мне до самого конца. В последние годы даже соседям не одалживал, только в огороде с ней работал. И вот, окаянная, подвела, в самый разгар дела сломалась.