Учитель мой, уже одетый в костюм, беспокойно говорил со служащими и требовал, чтобы на газете была ясно видна надпись «Новороссийский Телеграф».
Недовольный служащий, ворча, наспех переделывал колпак. Тут же учитель расспрашивал какого-то человека, как зовут редактора этой газеты Азмидова.
Незнакомый господин сказал:
— Азмидов подписывается Михаилом Павловичем, а на самом деле он, Михаил Лукич. Почему-то Лукич он заменил Павловичем. Говорят, он скрывает свое не то греческое, не то армянское происхождение, желая быть истинно-русским и тем угодить Зеленому.
Учитель просил собеседника указать пальцем незаметно из-за занавеса на Азмидова, который сидел в первом ряду.
Музыка грянула наш выходной марш, и учитель пошел на арену.
Едва я показалась, меня встретил хохот, крики, аплодисменты. Кругом только и слышалось:
— Колпак! Колпак!
— Ты видишь, что напечатано на колпаке?
— Ну, и штука!
— Ловко, брат!
— Попал, что называется, в самую точку!
Но вот кончик шамбарьера показал мне направление, куда надо было бежать и где остановиться.
Я стала как раз напротив сидящего в первом ряду Азмидова. Учитель мой звал меня:
— Чушка, поди сюда!
А сам держал шамбарьер в одном положении, не позволяя этим мне двинуться с места.
— Свинья, поди сюда! — грозно и повелительно кричал учитель.
Я, понятно, не двигалась. Тогда он сказал:
— Виноват, теперь с каждой свиньей надо обращаться вежливо! Михаил Лукич, пожалуйте сюда!
А сам незаметно для публики шевельнул шамбарьером. Я увидела направление шамбарьера и смело подошла к учителю.
Гром аплодисментов был нам наградою.
И вдруг, на глазах у бесчисленной публики, под свист, хохот и аплодисменты, поднялся со своего места Азмидов и вышел из цирка вон.
На другой день, как я потом узнала, Азмидов пожаловался Зеленому, и вот градоначальник вдруг, не предупреждая, приехал в цирк посмотреть на «этого нахала», который осмелился вышучивать его любимца.
Первое отделение уже началось; цирк был переполнен.
Мой учитель сидел в буфете за столиком, спиной к входной двери. В это время раздался шум, и в буфет вошел Зеленый в сопровождении полиции.
Все, находившиеся в буфете, встали из-за своих столов и сняли шляпы; один только мой хозяин сидел неподвижно и продолжал курить. Зеленый на него грозно крикнул:
— Встать!
Учитель сделал вид, что ничего не слышит.
— Встать! — еще громче закричал Зеленый.
Тогда учитель, повернув к нему лицо, спокойно и вежливо ответил:
— Я не имею чести вас знать.
— Встать! — опять закричал Зеленый, а потом раздраженно крикнул своим приближенным:
— Скажите же этому олуху, что я Зеленый!
На это учитель отвечал резко и четко:
— А, Зеленый! Ну, когда ты дозреешь, тогда я и буду с тобой разговаривать!
Публика потом рассказывала, что в этот момент у стоящего вытянувшись помощника полицеймейстера Шангерея ус поднялся от улыбки, но моментально опустился вниз.
— Взять! — загремел Зеленый, багровея.
Полицейские бросились на учителя, но он вцепился руками и ногами, в стул так, что пришлось его вынести вон из буфета вместе со стулом.
— Отправить, — сказал Зеленый Шангерею.
Помощник полицеймейстера держал руку под козырек и сказал робко градоначальнику, показывая глазами на учителя:
— Это и есть тот Дуров, которого ваше превосходительство приехали смотреть. Его ждет вся публика. Если его сейчас убрать, выйдет скандал… Позвольте ему кончить представление, и тогда мы уберем его из Одессы с первым уходящим поездом.
Учителю при мне про все это рассказали потом, в уборной, и я видела, как он на минуту задумался, а потом, точно что-то придумал и позвал служащего.
— Ищи мне скорее зеленую краску, — сказал он, когда тот явился.
Несколько служащих заметались по всему цирку, разыскивая зеленую краску; они приносили ему разные краски, но все это было не то… А время шло… Тогда учитель схватил голубую краску.
— Ничего, — говорил он, — краска грязная, но вечером, при огне, похожа на зеленую.
Я видела, как учитель волновался, надевая костюм. Я слышала, какими восторженными криками встретила его публика. Животные сменялись животными; наконец, настала и моя очередь.
Я совершенно не ожидала, какая неприятность ждет меня. Меня взяли и вымазали с ног до головы краской…
И с сырой щетиной я появилась на арене…
Что тут было, — я не сумею, пожалуй, как следует рассказать.
Публика шумела, кричала, стучала палками, била в ладоши; весь этот гам, свист и хохот сливались в какой-то невообразимый гул, а в губернаторской ложе стоял, высунувшись из нее наполовину и упираясь руками в барьер, сам градоначальник и что-то кричал.