Раби Давидъ молчалъ. Онъ не хотѣлъ прерывать экстазы раввина.
-- Изъ всего я заключаю, что вы, раби Давидъ, не изъ нашихъ... Вы миснагидъ, неправда ли?
-- Я -- еврей, служитель Еговы и, кажется, честный человѣкъ.
-- Это все хорошо, но слишкомъ мало... впрочемъ, что вамъ отъ меня угодно?
-- Моя просьба относится ко всему благочестивому собранію.
При этомъ раби Давидъ указалъ рукой и глазами на все собраніе.
-- Все равно, говорите, сказали нѣкоторые изъ членовъ общества.
-- Добрые люди! обратился раби Давидъ къ общему собранію.-- Молодой человѣкъ по имени Зельманъ, изгнанъ раввинскимъ судомъ изъ города, разведенъ съ любимою женою! Егова -- всесправедливъ, и раввинскій судъ, произносящій приговоръ его -- судъ Господа. Не мое дѣло, да и не смѣю я, червякъ ничтожный, разбирать степень вины Зельмана и мѣру его наказанія. Убѣдился я только въ томъ, что раскаяніе этого грѣшника -- искренно. Всевышній прощаетъ кающихся. Убѣжденіе это, какъ и давнее мое знакомство съ дядей осужденнаго, возбудили во мнѣ искреннее сочувствіе къ безвыходному положенію несчастнаго. Онъ опасно заболѣлъ, я его съ помощью Божіей спасъ отъ смерти. Онъ бездѣтенъ, безъ средствъ -- я его принимаю въ свою семью, увожу отсюда. Просьба моя заключается единственно въ томъ, чтобы этому Зельману былъ выданъ паспортъ.
Во все время монолога, произнесеннаго раби Давидомъ, раввинъ и старшіе потупляли глаза, гости посматривали на хозяина, который бросалъ на говорящаго недоброжелательные взгляды и косвенно наблюдалъ лица присутствующихъ, желая узнать, какое впечатлѣніе производитъ на нихъ простое, но теплое слово раби Давида.
-- Просьба моя чрезвычайно натуральна, продолжалъ раби Давидъ.-- Приговоръ осудилъ виновнаго къ изгнанію. Можетъ ли осужденный оставить городъ, не имѣя законнаго вида?
-- Можетъ, отозвался одинъ изъ присутствующихъ.
-- Да вѣдь его поймаютъ въ первомъ городѣ, въ первомъ селеніи, съ нимъ поступятъ, какъ съ бродягой и меня обвинятъ въ передержательствѣ.
-- Ну и отвѣчать будешь, грубо вскрикнула одна изъ темныхъ личностей, торчавшихъ по темнымъ угламъ комнаты.-- Я несогласенъ!
-- Мы всѣ несогласны, повторила хоромъ вся цеховая кучка, подстрекаемая взглядами крупчатника.
-- Раби Давидъ! обратился къ просителю раввинъ: -- какъ представитель собравшагося сюда благочестиваго общества, я долженъ вамъ объявить, что просьба ваша не будетъ удовлетворена.
-- Почему же? позвольте узнать.
-- Потому, что общество имѣетъ другіе виды на вашеого Зельнана.
-- Какіе же?
-- Отвѣчайте, раби Мееръ, приказалъ раввинъ старостѣ.
-- На дядѣ Зельнана считается очень большая недоимка. Зельманъ наслѣдовалъ по немъ, а недоимку до сихъ поръ не уплатилъ. Пока общество считало его истымъ евреемъ, оно молчало. Убѣдившись же въ томъ, что онъ не еврей, а ядовитое зелье въ садѣ Израиля, общество считаетъ себя необязаннымъ къ дальнѣйшему снисхожденію. У насъ правило: кто не отбываетъ повинностей деньгами, тотъ отбывай ихъ натурою; не имѣешь денегъ -- маршъ въ рекруты.
-- Вы сказали, что недоимки числятся на умершемъ его дядѣ?
-- Да.
-- Но развѣ дядя оставилъ послѣ себя что нибудь, чему можно было бы наслѣдовать?
-- Зачѣмъ же Зельманъ не заявилъ въ этомъ своевременно въ полиціи на основаніи закона? спросилъ иронически кагальный писарь, онъ же еврейскій законникъ и адвокатъ всего еврейскаго сословія города Р.
-- Раби! Я былъ въ синагогу, когда вы собственными устами объявили Зельману, что если онъ не согласится на разводъ, то его, по приговору общества, отдадутъ въ рекруты. Онъ повиновался безропотно. Если вы его теперь отдадите въ рекруты, то тогдашнія ваши обѣщанія будутъ ложью.
-- Я спасалъ тогда его жену отъ вѣчной геены. Не только для спасенія души, но и для спасенія тѣла, подобный грѣхъ позволителенъ. Знаете ли вы, что для спасенія человѣка можно нарушить даже субботніе законы {Суббота у евреевъ, по милости непрактичныхъ талмудистовъ и ихъ послѣдователей, пользуется такой пуританскою строгостью обрядовъ, и такимъ невообразимымъ изобиліемъ запрещеній, что для одной субботы написанъ отдѣльный кодексъ подъ названіемъ Гилхесъ шабашъ (субботній уставъ). Нѣтъ почти человѣческой возможности еврею по субботамъ ступить ногой, сдѣлать малѣйшее движеніе, раскрыть ротъ, произнести звукъ, чтобы при этомъ не согрѣшить противъ устава. Онъ нечаянно ступилъ ногою въ рыхлую землю -- грѣхъ. Онъ нечаянно скрипнулъ стуломъ или дверью -- грѣхъ. Онъ нечаянно убилъ насѣкомое, сломалъ соломинку, порвалъ волосъ -- грѣхъ, грѣхъ и грѣхъ. Чтобы какъ-нибудь не согрѣшить въ субботу, еврею слѣдовало бы висѣть цѣлыя сутки въ воздухѣ, безгласно и неподвижно, но и тогда онъ согрѣшилъ бы: изволите видѣть, онъ своей особой дѣлаетъ тѣнь (мангль); это тоже грѣхъ. Субботніе законы теряютъ только тогда свою всесокрушающую силу, когда дѣло идетъ о спасеніи жизни человѣческой. Спасибо раввинамъ хоть за это исключеніе въ пользу гуманности.}?