Богров Григорий Исаакович
Записки еврея
Часть первая
Мнѣ уже сорокъ лѣтъ. Жизнь моя не наполнена тѣми романическими неожиданностями, которыя бросаютъ читателя въ жаръ и холодъ. Напротивъ того, она очень проста и мелка. За всѣмъ тѣмъ, еслибы я владѣлъ даромъ слова присяжнаго разсказчика, она могла бы заинтересовать, если не всякаго читателя, то, покрайней мѣрѣ, еврейскую читающую публику. Какъ иногда одна капля воды представляетъ вооруженному глазу натуралиста цѣлый микрокозмъ для наблюденій, такъ и узкая тропинка, по которой протащилъ я красную половину своей разнообразной жизни, вмѣщаетъ въ себѣ замѣчательнѣйшія стороны еврейской общественной и религіозной жизни послѣднихъ четырехъ десятилѣтій, съ ея прямыми и косвенными вліяніями на жизнь каждаго отдѣльнаго еврея. Еслибы удалось мнѣ облечь все то, что я видѣлъ и перечувствовалъ въ теченіе моей жизни, въ соотвѣтствующую форму слова, то мои собратія по вѣрѣ живо сознали бы тотъ особаго рода кошмаръ, который душилъ тяжело спавшій духъ еврея, — кошмаръ, который лишалъ даже возможности облегчить грудь крикомъ или движеніемъ. Но повторяю: я считаю свой трудъ лишь первымъ и можетъ быть очень слабымъ шагомъ на томъ пути пробужденія сознанія, который долженъ привести евреевъ къ новой жизни, соотвѣствующей разумной природѣ человѣка.
I. Отецъ и его покровитель
Я сказалъ выше, что мнѣ наступилъ нынѣ уже сороковой годъ. Добросовѣстность разсказчика, однакожъ, не позволяетъ мнѣ подтвердить это съ достовѣрностью, по неимѣнію къ тому фактовъ. Съ средневѣковыхъ временъ еще, евреи привыкли смотрѣть на жизнь, какъ на пытку, а на смерть, какъ на спасительницу тѣла отъ поруганій, а души — отъ смертныхъ грѣховъ. Рожденіе у евреевъ совсѣмъ не считалось такимъ радостнымъ событіемъ, чтобы о немъ помнить. Смерть и похороны семейныхъ членовъ гораздо счастливѣе въ этомъ отношеніи. Этимъ и объясняется то обстоятельство, что у евреевъ празднуются не дни рожденія, а дни похоронъ, хотя и самымъ грустнымъ образомъ[1]. Да и чему радоваться при рожденіи на свѣтъ новаго страдальца?
Единственный фактъ для опредѣленія моихъ лѣтъ — это мой паспортъ; но онъ, сколько мнѣ извѣстно, такъ же неточенъ, какъ и его примѣты, нарисованныя воображеніемъ секретаря думы. Я помню цѣлую эпоху въ моей жизни, въ которую секретарь думы называлъ мои глаза пивными, собственно по особенной его любви къ пиву. Лишь по смерти этого добраго секретаря, глаза мои были пожалованы въ каріе, и то, кажется, потому, что новый секретарь питалъ особенное уваженіе къ карему цвѣту своихъ лошадей. Лѣта мои, по метрическимъ отмѣткамъ, то стояли на одномъ пунктѣ, то подвергались приливу и отливу, смотря по обстоятельствамъ. До записки меня въ ревизскую сказку, я долгое время совсѣмъ еще не родился[2], а существовалъ не въ зачетъ. Потомъ, долгое время считался груднымъ ребенкомъ. Когда мнѣ наступилъ, по вычисленію моей матери, пятнадцатый годъ, и когда мои родители начали серьезно задумываться, какъ бы скорѣе покончить съ моей холостой жизнью, я вдругъ выросъ по метрическимъ книгамъ до восемнадцати лѣтъ[3]. Совершеннолѣтіе мое, однакожъ, продолжалось не болѣе полугода послѣ женитьба, потому что рекрутскую повинность начали отбывать по числу совершеннолѣтнихъ членовъ семейства. Было необходимо толкнуть меня назадъ, и я вдругъ опять сдѣлался шестнадцатилѣтнимъ. Въ этомъ возрастѣ я оставался около двухъ лѣтъ. Въ промежуткѣ этого времени большое семейство наше разбилось на нѣсколько маленькихъ семействъ[4], и рекрутская очередь отдалилась отъ насъ опять на нѣсколько лѣтъ. Любовь моихъ родителей заставила сдѣлать новый и послѣдній скачокъ, и вотъ я внезапно выросъ до двадцати-двухъ лѣтъ. «Еще нѣсколько лѣтъ, и мой Сруликъ не годится уже въ солдаты!» воскликнула моя мать, прижимая меня къ сердцу, и я вполнѣ сочувствовалъ ея радости.
Когда отецъ мой женился на моей матери, онъ былъ молодымъ вдовцомъ послѣ первой жены, съ которой развелся. Отецъ мой остался круглымъ сиротой въ самомъ раннемъ возрастѣ дѣтства. Отецъ и мать его скончались отъ холеры, оба почти въ одинъ и тотъ же день. Утверждали, что бабушка моя умерла не отъ холеры, а отъ любви къ мужу, котораго не могла пережить, но такъ-какъ у старосвѣтскихъ евреевъ, особенно хасидимской секты[5], любви, даже въ законномъ смыслѣ, не полагается (любовь есть увлеченіе, и увлеченіе абсолютно тѣлесное, а слѣдовательно — постыдное, недостойное каббалистки), то дѣло и было свалено на холеру. Отецъ мой былъ принять въ дои богатаго и бездѣтнаго дяди, гдѣ онъ и получилъ свое воспитаніе.
1
Ежегодно, въ день похоронъ близкихъ родственниковъ, евреи зажигаютъ свѣчи, какъ эмблему души усопшаго, молятся въ синагогахъ за упокой, а иные даже постятся. Въ эти грустные дни не допускаются никакія душевныя и тѣлесныя наслажденія.
2
Общества евреевъ большею частью состояли изъ пролетаріевъ-паразитовъ, которые не только не были въ состояній отбывать подушную и прочія повинности, но и самое свое существованіе поддерживали насчетъ обществъ. Это понуждало общества стараться, всѣми неправдами, уменьшить численности своихъ членовъ, по ревизскимъ сказкамъ, скрывая, по возможности, число родившихся незадолго до ревизіи.
3
Евреи тогдашняго времени до такой степени строго выполняли велѣніе Еговы: «плодитесь и множитесь», что имѣли обыкновеніе сочетать бракомъ малолѣтнихъ дѣтей, неразвившихся еще даже физически. На каждомъ шагу встрѣчались пятнадцатилѣтніе отцы семействъ, обучавшіеся еще въ еврейскихъ школахъ, и матери — игравшія въ куклы. Правительство обратило, наконецъ, вниманіе на эту аномалію, и указомъ воспретило раввинамъ вѣнчать юношей, недостигшихъ еще восьмнадцатилѣтняго возраста, а дѣвицъ моложе шестнадцати лѣтъ. Ужасъ объялъ евреевъ при этой страшной вѣсти: она смотрѣли на эту мѣру, какъ на прямое посягательство на главный догматъ вѣры. Страшную эпоху эту евреи прозвали «Бегуяесъ», т.-е. Смуты. Оставалось единственное средство — обойдти законъ, прибѣгнувъ къ кошельку. Нѣкоторые, при первой вѣсти объ изданіи указа, сочетали дѣтей даже семилѣтокъ. Неуспѣвшіе же сдѣлать это, до обнародованія указа, платили щедро кому слѣдуетъ, и метрическія книги, и свидѣтельства переправлялись искусными руками, такъ что сотни малолѣтокъ достигали вдругъ, по милости чиновниковъ, совершеннолѣтія, опредѣленнаго для вступленія въ бракъ.
4
Самымъ страшнымъ бичомъ была для евреевъ, въ то время, рекрутская повинность. Въ рекруты принимались и малолѣтнія дѣти, которыя, до совершеннолѣтія и вступленія въ дѣйствительную службу, разсылались по отдаленнымъ пунктамъ Россіи, отдавались на прокормленіе колонистамъ а поселянамъ, или помѣщались въ кантонистскія школы для обученія. Дѣти эти терпѣли жестокія мученія отъ пьяныхъ дядекъ-солдатъ и отъ грубыхъ хозяевъ, обращавшихся съ
5
Религіозная сторона евреевъ въ Россіи оттѣняется тремя кастами: бѣлорусскими хасидимами (добродѣтелями), польскими хасидимами, и миснагдами (противниками). Для читателей, незнакомыхъ съ сектаторствомъ евреевъ, я вкратцѣ поясню свойства этихъ кастъ. Миснагды суть пуритане евреевъ. Они чтятъ ветхій завѣтъ и благоговѣютъ предъ талмудомъ. Исполняютъ безъ всякихъ толкованій самомалѣйшія религіозныя обрядности, и не уклоняются отъ древняхъ обычаевъ. Это люди религіозно-честные, серьезные, далекіе отъ ханжества и подкраски. Между миснагдами и хасидимами существуетъ постоянная, ничѣмъ неугасимая вражда, выражающаяся нерѣдко кулачною расправою. Хасидимы вообще составляютъ странную смѣсь евреизма, пиѳагорщины, діогенщины и крайняго цинизма. Большею частью они тунеядствуютъ, населяя собою синагоги. Проводятъ всю жизнь въ хасидимскихъ кружкахъ, толкуя о каббалистическихъ тонкостяхъ и разжигая свою фантазію непомѣрными спиртуозными возліяніями, оставляя свои многочисленныя семейства на плечахъ простаковъ-единовѣрцевъ, слѣпо вѣрующихъ въ аристократичность душъ пьяныхъ хасидимовъ. Безбрачность у хасидимовъ не встрѣчается: у каждаго изъ нихъ жена и цѣлая куча маленькихъ оборвышей. Несмотря, однакожъ, на склонность хасидимовъ къ брачной жизни, жены играютъ у нихъ ту же самую унизительную роль, какъ и у дикихъ. Хасидъ почти не смотрятъ и не разговариваетъ съ своей забитой, несчастной половиной, принимаетъ же онъ ея ласки лишь