Наконецъ, допросъ начался.
— Ты кто?
— Я еврей.
— Это послѣ. Ты мѣщанинъ, купецъ, чортъ или дьяволъ?
— Мѣщанинъ.
— Откуда? Изъ какого болота?
— Изъ Могилева.
— Дальняя птица. Какъ зовутъ?
— Давидъ.
— Царь Давидъ. А отца какъ?
— Ицко.
— Фамилія?
— Шапиро.
— Какого вѣроисповѣданія? Ну, да жидовскаго. Это видно по твоей рожѣ. Сколько тебѣ лѣтъ?
— Сорокъ-пятый пошелъ.
— Ого! Сорокъ-пять лѣтъ шахруешь; порядочно, должно, наплутовалъ. Женатъ, холостъ?
— Женатъ.
— Еще бы! Вѣдь вы родитесь женатыми. Дѣти есть?
— Есть.
— А много?
— Семь человѣкъ.
— Хватилъ. Плюжка! пиши «семь жиденятъ». Черти эти плодятся какъ клопы.
— Подъ судомъ и слѣдствіемъ сколько разъ бывалъ?
— Ни разу.
— Ой ли?
— Ей-богу, не былъ.
— А зачѣмъ таскаешься безъ паспорта?
— Какъ безъ паспорта? Я квартальному отдалъ паспортъ.
— Отдалъ, да не свой.
— Нѣтъ, мой, ваше благородіе!
— Какое я благородіе? Высокородіе я, мерзавецъ! Ты знаешь, предъ кѣмъ стоишь? Предъ кѣмъ? Предъ кѣмъ?
— Вы, кажется, господинъ городничій?
— Нѣтъ, врешь. Я не городничій, я полиціймейстеръ. Я начальникъ города, то-есть градоначальникъ. Какъ же ты смѣешь мнѣ тыкать благородіемъ?
— Ошибся, ваше благородіе…
— Опять? Плюжка, запиши, что арестантъ при допросѣ нанесъ мнѣ грубости.
— Извините, ваше высокородіе, умилосердитесь.
— Я-те задамъ, погоди. Это твой паспортъ — а?
— Мой, ваше высокородіе.
— А подчистку и поправку кто смастерилъ? глянь-ка.
— Ваше высокородіе, на моемъ паспортѣ подчистокъ и поправокъ не было.
— Откуда жь онѣ взялись?
— Клянусь Богомъ, не знаю.
— Ага! напасти. А вотъ промаршируешь по этапу недѣльки двѣ, такъ узнаешь.
— Ваше высокородіе! не губите. Сжальтесь.
— Жалѣть? А самому изъ-за тебя, жидовская рожа, кривить душою предъ законами? Нѣтъ, шалишь! Я скорѣе повѣшу сотню вашего брата, чѣмъ имѣть одно пятно на своей совѣсти. Плюжка! Дай вотъ эту бумагу вновь переписать, и стой тамъ въ канцеляріи надъ душою, чтобы опять не напакостили. Ступай!
Письмодитель мѣшалъ. Его командировали подальше.
— Ваше высокородіе! попросилъ арестантъ немного смѣлѣе, понявъ маневръ. — Я буду благодаренъ вашему высокородію.
— А что? въ синагогѣ за меня помолишься, небойсь?
— Помолюсь за васъ и дѣтей вашихъ.
— Только-то? спросилъ городничій, зявкнувъ оригинальнымъ образомъ, и многозначительно прищуривъ лѣвый глазъ.
— Буду благодаренъ. Я не бѣдный.
— А вотъ попался, почтеннѣйшій! Ты, значитъ, бродяга и есть. Иначе, съ какой стати совался бы съ благодарностями?
— Нѣтъ, ѣаше высовородіе! Я не бродяга я этотъ паспортъ мой. Здѣшнее еврейсвое общество меня преслѣдуетъ. Вѣроятно, подкупили квартальнаго; онъ и сдѣлалъ подчистку на мою погибель.
Городничій опустилъ глаза. Арестантъ сказалъ ему не новость…
— Ну, что-жь, братецъ, я могу для тебя сдѣлать? спросилъ городничій мягкимъ и нѣсколько ласковымъ голосомъ.
Перспектива возможной благодарности, вѣроятно, благодѣтельно подѣйствовала на его доброе сердце.
— Отпустите меня, ваше высовородіе.
— Этого не проси. Невозможно, рѣшительно невозможно. Все, что я могу для тебя сдѣлать, это — не высылать по этапу, а забрать справки изъ могилевской думы. Если справки получатся въ твою пользу, то отпущу, непремѣнно отпущу.
— Боже мой, Боже мой! А долго придется ждать?
— Недѣльки двѣ, я думаю, если не мѣсяцъ. Раби Давидъ понялъ теперь всю мерзкую штуку, сыгранную съ нимъ.
— Ваше высокородіе! окажите божескую милость, отпустите домой. Мнѣ время дорого. А не то, если ужь невозможно, то отправьте меня по этапу какъ можно скорѣе. Все-таки я скорѣе буду дома, чѣмъ сидя здѣсь въ заперти, въ ожиданіи справокъ, которыя, безъ ходатайства, могутъ получиться чрезъ полгода.
Городничій разсвирѣпѣлъ, или напустилъ на себя искусственную ярость, чтобы запугать арестанта.