— Идемъ, мама, идемъ, отвѣтила Оля. Сорвавъ фуражку съ бабы, она надвинула ее на голову мальчика, схватила Митю за руку и шаловливо потащила его за собою. Но вдругъ остановилась, выпустила руку Мити и подбѣжала ко мнѣ.
— Благодарю васъ, что вы меня подняли, сказала она мнѣ и какъ-то тепло посмотрѣла мнѣ въ глаза. Я чувствовалъ, что покраснѣлъ по уши, опустилъ глаза и ничего не отвѣтилъ.
— Ты будешь приходить къ намъ? спросилъ меня въ свою очередь Митя, чрезвычайно ласково. — Приходи, братъ, вмѣстѣ играть будемъ.
Дѣти, рука объ руку, убѣжали и скрылись въ дверяхъ домика. Я долго стоялъ еще на мѣстѣ. Отъ этихъ дѣтей вѣяло свѣжестью и добротою. Неужели это христіанскія дѣти? неужели они меня не презираютъ? Отчего же я такъ боюсь русскихъ мальчиковъ? и долго, быть можетъ, простоялъ бы я на одномъ мѣстѣ, задавая себѣ подобные вопросы, еслибы трескучій голосъ яги-бабы не вывелъ меня изъ задумчивости своимъ неласковымъ привѣтомъ.
— Ты что тамъ болваномъ остановился? Чего ты лѣзешь въ знакомство съ гоимъ[31]. Уходи, оселъ, пока еще не битъ. Онъ радъ всякому случаю позѣвать. Набожныя дѣти давно уже всѣ въ синагогѣ, а онъ возится со всякой сволочью.
Понуривши голову, я поплелся во флигель. Къ брани и угрозамъ моей мучительницы я давно уже сдѣлался равнодушнымъ. Но именно въ эти непривычно-сладкія для меня минуты, ея брань была особенно непріятна. Я проводилъ мысленно параллель между счастливою жизнью этихъ дѣтей, цвѣтущихъ здоровьемъ, веселыхъ, игривыхъ, свободныхъ, и моей мученической жизнью, полной униженій, лишеній и неволи. Съ невыразимо горькимъ чувствомъ зависти и ропота вошелъ я въ комнату. Невольно бросилъ я взглядъ на обломокъ нешлифованнаго зеркала, приклееннаго къ стѣнѣ, увидѣлъ тамъ отраженіе собственной фигуры и вздрогнулъ. Мое непомѣрно-длинное, неправильное, желтоблѣдное лицо, съ впадшими щеками и выдающимися скулами, отѣненными длинными, тонкими, жидкими пейсами, напоминающими собою червяковъ, моя непомѣрно-длинная, тонкая шея, лишенная галстуха, все мое хилое, согнутое тѣло, на тонкихъ ножкахъ, неуклюже обутыхъ, внушило мнѣ такое непреодолимое отвращеніе, что я отвернулся и плюнулъ, но плюнулъ такъ неловко, что плевокъ очутился на щекѣ старухи. Она позеленѣла отъ ярости, и такъ хватила меня по щекѣ своей сухой дланью, что искры посыпались у меня изъ глазъ.
— Въ синагогу, мерзавецъ! трещала она, и съ грохотомъ прихлопнула за собою дверь.,
— Опять въ синагогу! повторилъ я съ глубокимъ вздохомъ — о, Господи! когда же этому будетъ конецъ?
Прикрывая одной рукой разгорѣвшуюся щеку, я поплелся въ синагогу. На крылечкѣ флигеля выдѣлывалъ Митя какія-то прихотливыя антрша. Я поровнялся съ нимъ.
— Куда идешь? спросилъ онъ меня. Въ его голосѣ мнѣ послышалась насмѣшка. Я молча прошелъ мимо.
— Дуракъ! крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ. Я зарыдалъ, и, чтобы скрыть свои рыданія, пустился бѣжать безъ оглядки.
Перенесть оскорбленіе — тяжело, но перенесть оскорбленіе отъ счастливца — невыносимо.
III. Предки нашалили, а дѣти — въ отвѣтѣ
Въ синагогѣ оканчивалось уже молебствіе. Когда я прибѣжалъ туда съ заплаканными глазами, едва сдерживая свои всхлипыванія, всѣ молящіеся окончили уже тихую молитву[32] и сидѣли, въ ожиданіи повторенія этой молитвы канторомъ синагоги. Одинъ лишь учитель мой стоялъ на ногахъ, нашептывая и неистово мотаясь верхнею половиною своего туловища взадъ и впередъ, причемъ косматые его пейсы метались и хлестали его по лицу. Учитель мой обыкновенно медленнѣе и дольше молился, чѣмъ всѣ прочіе. Онъ всякое слово процѣживалъ съ особеннымъ чувствомъ и разстановкой, а иногда повторялъ по нѣскольку разъ одно и то же слово. Отчужденіе отъ міра грѣховнаго не лишило его однакожъ способности замѣтить мой поздній приходъ. Онъ повернулъ голову и строго посмотрѣлъ на меня своими холодными глазами. Здоровая щека моя находилась вблизи его костлявой длани, и я предчувствовалъ уже на ней то самое колючее ощущеніе, которое вынесла больная моя щека за четверть часа тому назадъ. Меня пугала не предстоящая оплеуха, въ полученіи которой я не сомнѣвался, но позоръ получить ее публично, при сотнѣ взрослыхъ людей. Къ счастію, мои ожиданія не осуществились: молитва не позволила набожному учителю сдѣлать нужное для того движеніе. Первый моментъ прошелъ — я былъ спасенъ.
Я, въ свою очередь, началъ молиться и молился чрезвычайно усердно, но слово «дуракъ», которымъ угостилъ меня Митя совершенно незаслуженнымъ образомъ, звенѣло въ моихъ ушахъ.
Что я ему сдѣлалъ дурного? За что онъ меня обругалъ и обидѣлъ? спрашивалъ я себя въ сотый разъ, и не находилъ разумнаго отвѣта. Бѣдный ребенокъ! я не могъ еще знать тогда, что въ свѣтѣ вообще обижаютъ, унижаютъ, оскорбляютъ и угнетаютъ исключительно тѣхъ, которые никому не вредятъ; ихъ оскорбляютъ за то, что они слабы, безпомощны и терпѣливы. Кого природа не одарила физическими или нравственными зубами и когтями, тотъ или ложись заживо въ могилу, или подставляй всякому счастливому нахалу щеку, спину и уши.
31
Слово «гоимъ» въ переводѣ — племена. Но такъ-какъ въ древнія времена всѣ почти племена были идолопоклонники, то слово это превратилось въ брань.
32
Самая осмысленная часть молебствія называется Шмонеэсре (восьмнадцать просительныхъ пунктовъ). Эту часть молитвы обязаны евреи произносить шопотомъ и непремѣнно стоя, а канторъ повторяетъ ее вслухъ, съ разными оригинальными древними азіатскими напѣвами. Евреи къ синагогахъ (кромѣ устроенныхъ на европейскій ладъ) молятся каждый молодецъ на свой образецъ: одинъ шепчетъ, другой пищитъ, а третій реветъ благимъ матомъ; одинъ стоя, другой сидя, а третій полулежа; одинъ щелкаетъ языкомъ и пальцами, и издаетъ дикіе крики, другой мяукаетъ, подпрыгиваетъ, шлепаетъ туфлями, стучитъ ногами и бьетъ въ ладони, а третій трясется какъ въ лихорадкѣ, одинъ опереживаетъ кантора, другой его догоняетъ, а третій надрывается, чтобы перекричать всѣхъ вообще, а кантора въ особенности. Легко можно себѣ представить, какой содомъ происходитъ въ синагогахъ во время скопленія большихъ массъ.