— Несчастье? Какое несчастье? Говори скорѣе, спросилъ учитель съ испугомъ.
— Несчастье, — большое несчастье. Ума не приложу, что дѣлать. И я сама виновница этого несчастья.
— Да говори же скорѣе, что случилось, не мучь меня.
— Представь себѣ, я хотѣла остричь мальчика и вымыть ему голову водкой, но не знала до сихъ поръ, что я почти слѣпа. Не знаю, какимъ это образомъ случилось, но я нечаянно захватила ножницами правую пейсу, и отрѣзала ее. Мальчикъ до того разрыдался, что онъ будетъ похожъ на острожника, что я рѣшилась отрѣзать уже и другую.
— Ты съума спятила, что ли? завопилъ учитель. — Отрѣзала одну, ну, что-жь дѣлать? Но какъ же ты смѣла касаться желѣзомъ другой?
— Я не могла перенесть слезъ ребенка.
— Эка сострадательная голубка! насмѣшливо добавилъ учитель, и вошелъ ко мнѣ.
Я все лежалъ на сундукѣ и охалъ. Онъ обревизовалъ мои ампутированные пейсы, пожалъ плечами, заохалъ и заахалъ.
— Вотъ несчастіе, вотъ несчастіе! повторялъ онъ, шлепая по комнатѣ: — загубили совсѣмъ ребенка. Леа! Сруля надобно оставить дома хоть на нѣкоторое время, пока его пейсы сколько-нибудь отрастутъ. Я, между тѣмъ, разскажу всѣмъ объ этомъ несчастномъ случаѣ.
Какъ былъ я счастливъ весь этотъ день!
Я впослѣдствіи лично былъ знакомъ съ оригинальнымъ евреемъ, откупщикомъ П., который принималъ въ откупные служители преимущественно отъявленныхъ воровъ, собственно но той причинѣ, что онъ во всякое время дня и ночи имѣлъ право имъ говорить: «Эй, ворюга, сдѣлай то и то, да не крадь, не то побью».
Онъ не любилъ церемониться, а воры не имѣли права обижаться. Такова была и моя покровительница Леа. Имѣя меня въ своихъ лапахъ, она кормила меня послѣ того вѣчными укорами и унизительною бранью изъ-за моихъ раненыхъ пейсиковъ, а я принужденъ былъ молчать и вдобавокъ льстить ей.
Это бы еще ничего, но она задумала еще худшее: ссылаясь на сырость квартиры, она до того заклевала своего супруга, что тотъ рѣшился отыскать другую конуру въ отдаленномъ кварталѣ, и чрезъ недѣлю Леа, я, пуховики, горшки, толстыя книги и прочій хламъ очутились въ какомъ-то мрачномъ подземельѣ. Впродолженіе этой недѣли меня ни на минуту не выпускали изъ комнаты. Я былъ крайне несчастливъ; меня такъ тянуло къ Рунинымъ, мнѣ такъ хотѣлось успокоить и утѣшить мою бѣдную, вѣроятно страдающую Олю, что я больше ни о чемъ не думалъ. Чрезъ четыре дня послѣ несчастія, постигшаго мои пейсы, прибѣжалъ во флигель мой другъ Митя провѣдать меня, но проклятая Леа не позволила ему зайдти ко мнѣ въ спальню подъ тѣмъ предлогомъ, что я страшно боленъ и сплю. Въ тотъ же день пришла и Марья Антоновна. Леа не посмѣла ей отказать. Она зашла ко мнѣ и съ участіемъ начала меня ощупывать и разспрашивать, но Леа не давала мнѣ отвѣчать и отвѣчала за меня.
— Чѣмъ онъ боленъ? я не вижу никакихъ признаковъ болѣзни, спрашивала Марья Антоновна.
— У него сердце болитъ, отвѣтила предупредительная Леа.
— То-есть грудь болитъ, хотите вы сказать, пояснила Марья Антоновна.
— По васему грудь, а по насему сердце, упорствовала Леа.
— Вы бы его потеплѣе одѣли и прислали къ намъ; ему бы полезнѣе побѣгать съ дѣтьми, чѣмъ лежать въ этой сырой и мрачной комнатѣ.
— Какъ, зе, какъ зе! завтра пойдетъ.
Марья Антоновна поцаловала меня и ушла.
— Леа! душечка, голубушка, позвольте мнѣ пойти къ сосѣдямъ, мнѣ такъ скучно!
— Если ты, мерзавецъ, еще разъ заикнешься объ этомъ, то я все, все рѣзскажу. Хитрая Леа догадывалась, что мои пейсы пали жертвой христіанства и — мстила по своему.
Дня черезъ два свершилось наше торжественное перекочеваніе. Сердце кое невыразимо ныло при мысли разстаться навсегда съ моими друзьями, съ моей дорогою Олей! Мнѣ хотѣлось хоть забѣжать къ Рунинымъ попрощаться, но проклятая Леа не позволила. Когда я, съ понурой головой и со слезами на глазахъ, объ руку съ Леей проходилъ дворъ, въ который мнѣ не суждено было уже возвращаться, на крылечкѣ стояли Митя и Оля.
— Прощай, Гриша! закричалъ мнѣ Митя довольно дружески.
Оля взглянула на меня насмѣшливо, сдѣлала своими пухлыми губками какую-то презрительную гримаску, повернула и скрылась, не сказавъ ни одного ласковаго слова. Такая обида со стороны Оли до того меня опечалила я возмутила, что я забылъ отвѣтить и Митѣ на его привѣтливое прощаніе.
— Дуракъ! угостилъ меня Митя, какъ въ былое время, и скрылся. Но на этотъ разъ я совсѣмъ не обидѣлся. Я почти его не слушалъ, а думалъ объ Олѣ; и что-то очень горькое думалъ мой дѣтскій мозгъ.
V. Бѣдный Ерухимъ