— Еще бы не слышать! Мой сатрап вот лишился своего места в Парламенте.
— …и что в итоге? Уступки ведут к анархии, так бывает всегда. Разве ваши массы удовлетворены? Конечно нет, и никогда не будут.
— Нельзя сказать, конечно, что он проводил там много времени, но все же…
— Однако пока Англия не прочувствовала всех последствий глупости ее правителей. Это случится в свое время, как и во всей Европе. Мы расслабились и успокоились за тридцать лет мира, и не нашлось ни одного человека — за исключением Меттерниха — кто сумел бы заглянуть за пределы собственной страны, воспарить над мелочами своей собственной местечковой политики, дабы увидеть черные тучи над континентом. Никто не желал видеть, что происходит вокруг: всех заботила безопасность только их крошечных государств, а не всей Европы. Похоже, им невдомек, что даже если те, кто правит Европой, объединятся во имя сохранения нынешнего порядка и строя, лавина революции все равно сметет их на своем пути.
Постепенно Бисмарк входил в раж: глаза его засверкали, он наклонился вперед, буквально вколачивая в меня слова через стол.
— Отлично, — говорю я. — Согласен с вами, что не все у нас так хорошо, как хотелось бы, да и жена моя утверждает, что хороших слуг теперь днем с огнем не сыскать. Но если вам кажется, что Англия стоит на пороге революции, то вы дали маху. Эти вещи мы давно уже предоставили лягушатникам и ниггерам.
— Меня совершенно не интересуют ваши идиотские рассуждения. Я говорю вам о положении дел в Европе и последствиях, которые могут наступить, если не принять вовремя меры. Здесь, в Германии, эта зараза приобрела особо пагубную форму: либеральные идеи идут рука об руку с идей конфедерации. Как член ландтага Пруссии, я вижу их за работой в Берлине; как землевладелец, ощущаю их влияние даже в глубинке. Я вижу, как они истощают жизненные соки германской нации. Если эти зловредные доктрины одержат верх, особенно в такой разобщенной, недисциплинированной конфедерации как наша, результатом будет хаос. Германия, а прежде всего идея объединенной Германии, над которой дальновидные люди трудились многие поколения, получит сокрушительный удар, оправляться от которого придется столетия. Этого нельзя допустить. Мир пришел в движение: великие державы вступили в гонку друг с другом за обладание верховной властью, и благодаря импульсу, придаваемому наукой и промышленностью, гонка эта будет жесткой. Если Германия хочет занять место среди лидеров, ей необходимо единство, ей необходима сила, ей необходим порядок, — при каждом утверждении его могучий кулак с грохотом опускался на стол, — ей нужно склониться перед руководством и авторитетом могучей силы, способной сделать для нее то, что Наполеон сделал Для Франции, что Вашингтон сделал для Америки. И эта сила — вовсе не либералы, мистер Флэшмен, и не прогрессивная интеллигенция. Германии нужен свой Наполеон, если она намерена получить свое…
— Ватерлоо? — мне уже невмочь стало терпеть его славословия. И знаете, ли в тот самый момент, когда я это произнес, мне пришлось пожалеть об этом: он резко замолчал и уставился на меня своими пронзительными голубыми глазами. Потом сел обратно в кресло и продолжил спокойным тоном:
— Ватерлоо не будет. Что ж, это все учености, и глупо было растрачивать их на ум, подобный вашему. Полагаю, я сказал достаточно, чтобы вы уяснили необходимость положить предел этим либеральным веяниям прежде, чем они породят революцию в собственном смысле этого слова. Для этого необходимо принять все возможные меры для поддержания существующих правительств и сохранения порядка. Стабильность должна быть сохранена вопреки всем этим разлагающим веяниям. А нигде они не укоренились сильнее, чем в Шлезвиге и Гольштейне.
— А я все гадал, когда же мы к ним вернемся, — говорю я, бросая взгляд на остальных, чтобы посмотреть, как они восприняли тираду Бисмарка. Юный Руди как ни в чем не бывало пускал колечки дыма, зато де Готе был весь внимание, что же до Крафтштайна — тот подобострастно вытянулся, словно ретривер, готовый залаять от восхищения. Мне пришло в голову, что коли ему трескучая риторика Бисмарка кажется увлекательной, то в Германии вряд ли окажется недостаток в идиотах, способных разделить его чувства.
— Если вы потрудитесь изучить карту Европы, висящую над этой полкой, — продолжал Бисмарк, — то увидите, что у восточных рубежей Гольштейна, там, где он граничит с Мекленбургом, расположено маленькое герцогство Штракенц. Оно, как Шлезвиг и Гольштейн, в равной степени связано с Германией и Данией. И подобно им является ареной бесконечной борьбы враждующих партий. Учитывая аграрный характер и провинциальный уклад, можно подумать, что герцогство имеет намного меньшее значение, чем его крупные соседи, но это иллюзия. На деле оно как запал: если борьба между соперничающими сторонами в Штракенце выльется в беспорядки, это непременно будет использовано революционными элементами, как повод для разжигания волнений в соседних провинциях; Дания и Германия окажутся вовлечены в события — поверьте мне, великие войны разгорались из-за гораздо более ничтожных поводов, нежели Штракенц. Ясно ли вам, что мир в этой маленькой провинции должен быть сохранен любой ценой? Тогда дайте только время, и немецкая дипломатия обеспечит вхождение Шлезвига и Гольштейна в Германскую конфедерацию, и процесс нашего национального объединения получит свое начало. Но если в ближайшем будущем случится нечто, что погрузит Штракенц в беспорядки, если враждующие партии получат кризис, способный повести к взрыву, — вся моя работа окажется разрушенной прежде, чем начнет приносить плоды.