Вам, наверное, любопытно, не научился ли я за месяц, проведенный с этим великим скаутом, разным следопытским штучкам. С уверенностью заявляю: к моменту прибытия в форт Ларами я, заметив сломанную ветку, мог сделать вывод, что на нее наступила чья-то нога, а при виде кучи навоза на лоне прерии безошибочно определял – недавно здесь пасся бизон. На этом мои достижения в чтении следов исчерпывались, зато в разговорах с Карсоном и нашим проводником из санс-арков я научился почти свободно болтать на языке сиу. Надо сказать, мало какой из усвоенных мной языков сослужил мне службу большую, потому как он служит своего рода лингва-франка для всей территории от Мексики до Канады и от Миссури до Водораздела и сам по себе настолько красив, что я продолжил учить его, даже вернувшись в Англию.
Еще мне кажется, что Карсон, сам того не замечая, сообщил мне массу сведений о Западе. Познания его были глубоки, хотя одновременно он был крайне невежественным в том, что касается внешнего мира: ему было невдомек, где находится Япония, кто такой пророк Мухаммед или что представляет собой геометрия. С другой стороны, Кит ошарашил меня, прочитав наизусть целую поэму какого-то шотландского пессимиста, причем часть строф была на чистой латыни.[173] Он выучил ее в детстве. Полагаю, что он, как Шерлок Холмс, знал только то, что ему необходимо было для дела. Он буквально вывернул меня наизнанку, расспрашивая про Мангас Колорадо и мимбреньо, ибо хотя и без того немало знал об апачах, старался добавить к имеющемуся багажу любую мелочь, пусть даже самую пустяковую. Кит даже поинтересовался моим мнением по поводу употребления племенем мескаля или возможным значением масок во время свадебной церемонии. Мне трижды или четырежды пришлось повторить разговор с Мангасом, который был изложен в этих мемуарах выше, и всякий раз Карсон улыбался и согласно кивал.
– Смышленый инджин – был его вердикт. – Видит далеко и ясно. Индейцы исчезнут, когда исчезнут бизоны, а это неизбежно, учитывая весь этот новый народ, что валит на Запад. Мне не больно-то жаль апачей – у них черные сердца, и ни одному из них я не верю ни на грош. Как и ютам. Зато меня охватывает печаль, когда думаю про племена прерий – их цивилизация сожрет. Но я хотя бы этого уже не увижу.
Я заметил, что страна так обширна, а индейцев так мало, и, может быть, даже при наплыве переселенцев останется достаточно места для племен. Он улыбнулся, покачал головой, и произнес фразу, которая намертво засела у меня в голове, поскольку время подтвердило ее истинность.
– Одному инджину требуется для жизни целая уйма земли – больше, чем миллиону белых.
В позднейшие годы мне частенько приходилось слышать – из уст солдат, по преимуществу, – что Кит Карсон был слишком «мягок» с индейцами, и это правда, хотя в то же время собственными руками истребил больше краснокожих, чем эпидемия холеры. Но всегда в порядке самообороны или в отместку за грабительские набеги и убийства. Правда в том, что, как и большинство фронтирщиков, Кит был мягок со всеми, если под мягкостью понимать дружелюбие и честность. Он понимал, что даже равнинные индейцы бывают жестокими, извращенными и подлыми – как и дети, и обращался с ними соответственно: строго, но с гораздо большей – чем они того заслуживают, с моей колокольни глядя – симпатией.
Спора нет: краснокожие платили ему взаимностью, и даже противники уважали Карсона и восхищались им. По пути нам не раз встречались выехавшие на весеннюю охоту отряды различных племен, а по мере приближения к Ларами индейских стоянок и деревень становилось все больше, поскольку форт представлял собой такой же срединный пункт для прерий и Скалистых гор, каким Бент служил для земель юга. Это был большой перевалочный узел для переселенческих караванов и рынок, на котором племена северных равнин обменивали шкуры на европейские товары и выпивку.
Мне казалось, что я вполне познакомился с индейцами прерий по пути из Индепенденса, но все прежние встречи не шли ни в какое сравнение с тем количеством и разнообразием, с которым столкнулся здесь. В памяти моей с того времени сохранилась целая серия ярких зарисовок. Вот группа охотников-пауни: они голые по пояс, в длинных штанах типа леггинов синего или красного цвета, и выбриты налысо за исключением скальповой пряди, торчащей, как петушиный хвост. Вот кроу в нарядных рубахах и пернатых головных уборах такой длины, что свисают у мустангов по бокам. Вот шаман арапахо с причудливой прической с вплетенными в волосы пластинами, выступающими из головы на манер рогов; он пританцовывает в трансе, водя руками, окровавленными от нанесенных себе самому ран, а за ним тянется шайка последователей, размахивающих шестами, украшенными лентами и распевающими гимн. Вот воины черноногих с копьями с пучками цветных перьев и маленькими щитами на руке, в кожаных шапочках и добрыми двумя десятками ниток бисера вокруг шеи, – прямо как наши помешанные на драгоценностях вдовушки, только с крючковатыми носами, – выставляющие напоказ свой жемчуг. Вот шошоны, которые запомнились мне благодаря своим уродливым физиономиям и одеждам из цельной шкуры медведя и мордой зверя вместо капюшона. Вот фоксы с огромными бисерными серьгами и таинственными фигурами, нарисованными на груди и на спине.
173
Без сомнения, имеется в виду поэма Уильяма Данбара «Timor mortis conturbat me». Карсон, который, как многие другие фронтирщики, включая Бриджера и Дэви Крокетта, имел шотландские корни, скорее всего слышал ее от своего отца, Линдси Карсона, или от дедушки с бабушкой: Уильяма Карсона, шотландца, эмигрировавшего (предположительно в 1740-е годы) в Америку из Ольстера и Элинор Макдафф из Северной Каролины.