Впечатление грандиозного праздничного шоу портят только похоронного вида телохранители, обеспокоенно снующие по залу в поисках своих дорогостоящих подопечных. Они держат руки за обшлагами темных пиджаков, там, где у них висит оружие. Оно может понадобиться им очень скоро, потому что по мере того, как огонь охватывает все новые площади, поведение участников вечеринки становится все более агрессивным. И вот уже я вижу, как, сбивая и давя друг друга, группа luxury-обитателей диснейленда в разодранных платьях из новых коллекций и в висящих, как удавки, галстуках, болтающихся поверх перепачканных рубах, несется через анфиладу комнат в поисках черной лестницы. Должна же быть черная лестница в старинном особняке! (Потому что только в наш просвещенный век прислуге великодушно разрешили с гордым и презрительным видом входить в господские дома через парадные подъезды со стоящими возле них швейцарами и охраной.)
Все происходящее вызывает у меня какое-то радостное возбуждение. Возможно, это продолжает действовать принятый с утра траницилпромин, вступивший во взаимодействие с выпитым шампанским.
Похоронного вида телохранители отодвигают нас с Сашей в какой-то, по их мнению, безопасный угол рядом с остатками бара и подиумом, на котором играли музыканты. Здесь уже выжженная земля, политая газировкой, воняющая тлеющей свалкой и усыпанная осколками и каким-то черным месивом.
В этом разворошенном luxury-муравейнике, где тяжелый едкий воздух дрожит от напряжения, криков, звона бьющейся посуды и топота сотен ног, я не успеваю заметить, как Виктория оказывается за моей спиной с пистолетом в руке. Я поворачиваюсь к ней лицом только тогда, когда телохранитель Саши, привычно стреляющий глазами по сторонам, вдруг резко разворачивается, вытащив из-за пазухи пистолет. Инстинктивно обернувшись назад, я вижу направленное на меня темное дуло в руке Виктории, одетой как настоящая бешеная сука.
В следующий миг все происходит как в фильме, когда хотят показать какой-нибудь кульминационный момент, после которого напряженные зрители должны содрогнуться в эмоциональном оргазме. Время вдруг исчезает вместе со звуками. Я как будто зависаю между кадрами кинопленки и вижу сразу все происходящее. Смотрящую на меня темноту ствола. Руку телохранителя рядом с собой. Разинутый рот бегущей мимо модели с черной гнилой дыркой в одном из коренных зубов. Людей, пытающихся выбраться в одно из открытых окон, отталкивающих и бьющих друг друга. Догорающую штору, которая опадает на пол черными тлеющими кусками. Человека, лежащего на полу, видимо без сознания, и молодого парня, снимающего с него золотые часы под видом оказания первой помощи. Огонь, беззвучно танцующий где-то в холле второго этажа. Раскатившийся по полу фальшивый жемчуг. Растоптанную еду. Двух накрашенных старух, вырывающих друг у друга серебряное блюдо. Забившегося под стол немолодого плешивого музыканта, стоящего на коленях и прижимающего к груди скрипку так, как будто это маленький ребенок, которого он закрывает своим телом.
Потом я слышу хлопок, и все вдруг начинает двигаться, сыпаться и меняться, как стеклышки в калейдоскопе. По всей видимости, одно из этих острых разноцветных стеклышек впилось мне в плечо и пульсирует там горячей острой точкой. И я тоже вместе с этими цветными стеклышками вдруг лечу куда-то вниз, переворачиваясь в крутящейся трубе калейдоскопа. Уже в полете я слышу еще один хлопок. И вижу, как где-то рядом с тем местом, где стояли я и Саша, образовалась куча мала, в которой кого-то бьют, оттаскивают, придавливают к полу… Я сразу глохну от множества звуков.
Прихожу в себя я уже сидя на полу. Неподалеку от меня корчится, истекая чем-то похожим на вишневый сироп, Виктория.
– Ты бы тоже хотела меня убить? – спрашивает Виктория, когда я оказываюсь рядом с ней и успокаиваю ее, как могу.
Но, что бы я ни ответила ей, это уже неважно.
Когда я лежу на полу рядом с Викторией, взяв ее за руку, я уже не думаю о том, какая она сука, потому что увела моего отца, разрушила мою семью и всадила в меня пулю. Правда заключается в том, что и она и я – просто две красивые куклы, которые сейчас лежат рядом. И я не знаю, что было бы, если бы не произошло то, что произошло. Возможно, какая-нибудь другая девочка захлебывалась бы в волнах мучительного беззвучного крика оттого, что ее отец, которому наскучила его постаревшая жена и пресные семейные будни, оставил семью и выбрал бы меня. Красивую куклу с шелковистой кожей, упругим телом и вечно приоткрытым в удивленной полуулыбке ротиком. Выбрал бы, как выбирают в магазине, и играл бы со мной, покупая наряды и украшения, вывозя меня в рестораны, обустраивая мой кукольный домик и укладывая с собой в постель… И нам было бы комфортно. И мне бы не пришло в голову, что где-то есть эта девочка, которая мечтает убить меня и задыхается в бессловесном крике… Девочка, которая не торопится домой, потому что там ее ждет холодная и молчаливая пустота. И эта девочка непременно наделает глупостей, о чем потом будет очень жалеть, или попадет в неприятности, из которых будет очень сложно выползти живой…
Сейчас, лежа на полу, я спокойно думаю обо всем этом. И мне кажется, я даже улыбаюсь, потому что мне наконец-то все стало понятно в этом мире…
– Почему ты молчишь? – капризно-плаксиво спрашивает Виктория. Ей хочется, чтобы ее пожалели. – О чем ты думаешь?
Я думаю о будущем. Потому что именно туда я сейчас направляюсь.
Напоследок мне хочется сказать Виктории, что я горжусь ею. Потому что впервые в жизни она совершила настоящий поступок… Но я не буду ей говорить об этом. Вряд ли сейчас она захочет думать о том, что произошло с нами.
Глава девятнадцатая
Попытаемся заглянуть в будущее, о котором я, лежа на полу среди разлитых коктейлей, растоптанной еды, сгоревших тряпок и беспорядочно передвигающейся дорогой обуви, еще ничего не знаю. Которого еще нет, но приближение которого я уже чувствую…
Прикрыв глаза, я кладу на колени недочитанную книгу. Чтобы не потерять страницу, я держу ее пальцем. Откинув голову на жесткую спинку деревянного шезлонга с натянутыми шнурами, я просто замираю и слушаю… В дюнах на берегу редко бывает штиль. Ветер подхватывает и несет мириады песчинок. Из их бесчисленных столкновений в дюнах рождается тихая, грустная мелодия.
Я улыбаюсь, вспоминая, как впервые услышала эту музыку. Знакомый голос в моей голове произносит с легкой усмешкой: «Это бог ветра Эол, зачарованный зрелищем песчаных волн, перебирает струны своей арфы…»
Сейчас в этой мелодии я уже научилась различать и легкий гул моря, и звон просоленного вереска, и сухой шелест зеленой травы, которая тянется выше, за моей спиной, вдоль дороги к дому.
Солнце просвечивает сквозь веки теплым красноватым сиянием. Не двигаясь, я только слегка поворачиваю голову, чтобы лучше слышать звуки, которые уносит ветер.
Лай собаки и звонкий смех. Наверно, у самой кромки воды.
Мне хочется крикнуть: «Жан! Не уходи далеко от дома!»
Но солнце наполнило веки теплом. И ветер тихо поет свою колдовскую песню. И у меня нет ни сил, ни желания прерывать ее. Где-то рядом должен стоять бокал с белым вином. Но и до него не дотянуться. На дне, наверно, уже скопились песчинки.
Голыми ступнями я ощущаю, как ветер невидимой рукой гладит меня, щекочет щиколотки и играет широкими штанинами легких брюк.
Фотограф кричит:
– Дай мне счастье! Дай мне наполненность! Дай мне покой!
Я вздрагиваю всем телом. Книга падает с моих колен в песок, выскользнув из руки. И я понимаю, что это был только сон. Сон о чем-то забытом.
Открыв глаза, я напряженно смотрю на песчаные холмы и прислушиваюсь.
Лай собаки и детский голос то приближаются, то удаляются вместе с ветром.
Я улыбаюсь.