Кроме недвижимого имения Щербачев имел, как говорили, до 200 т. р. капитала. После смерти жена Щербачева, увлекшись новыми идеями, устроила в Харькове пансион для девиц, хорошо обставила его и преподавателями пригласила профессоров за хорошее вознаграждение; соображаясь с расходами, назначила довольно высокую плату за содержание и учение.
Девиц поступало мало; думали чрез рекламы и другие меры привлечь более желающих, но надежды не оправдались и пришлось пансион закрыть.
Щербачев, известный всем своим корыстолюбием, во все время пользовался уважением в высшем оренбургском обществе и каждый раз, когда генерал-губернатор Перовский давал свои большие балы, ему высылался билет в Илецкую Защиту.
Как-то при докладе мною одной бумаги о лихоимстве казачьего офицера, взявшего менее ста рублей, бывшему правителю генерал-губернаторской канцелярии Глебову последний заметил: «Вот какие офицеры»; на это я ответил: «Да где же этого нет?» и прямо указал на Щербачева, которого никто не укоряет в казнокрадстве и которому за 70 верст шлют приглашение на бал генерал-губернатора. Глебов сказал: «Да-с... но Щербачев помещик».
Генерал Перовский в сношениях своих с подчиненными на столько далеко держался от них, что никто ничего не мог говорить ему вне службы. Гордый и недоступный, он вселил к себе какое-то особое почтение и покорность, доходившие до благоговения пред его личностью. Подчиненные ему генералы от ближайшей к нему прислуги желали знать, в каком расположении духа находится его превосходительство, прежде чем он выйдет. Камердинер его Николай Татаринов, впоследствии эконом дворянского собрания, говорил, что однажды он вошел в кабинет генерала подавать ему одеваться. Перовский встретил его крепкими русскими словами, помянув его отца и мать, за то, что напомадился резедной помадой. Сам Перовский никогда не употреблял ни духов, ни помады. Перовский своим адъютантам, чиновникам особых поручений, даже генералам, если они были в числе близких к нему, всегда говорил ты, даже ругал их общею простою русскою бранью. Все они, зная его вспыльчивый характер, переносили это терпеливо, а если бы кто вздумал возмутиться и вслух высказаться, то получил бы прямое и положительное приказание убираться прочь.
Такой же характер унаследовал сын Перовского Алексей, сосланный на Кавказ рядовым из артиллерийского училища, где он воспитывался, за грубость и дерзость директору. Он мне лично говорил, что за какую-то дерзость в училище был наказан розгами так жестоко, что лег в больницу. Об сообщил отцу; последний приезжает и спрашивает сына, чем он болен. Молодой Перовский, желая скрыть истину, назвал какую-то болезнь. «Врешь!» произнес отец: «покажи-ка з......у!» Посмотрел и сказал: «Ничего, вздули, как следует». Вспоследствии молодой Перовский дослужился до офицера, но был разжалован в солдаты за то, что в пылу раздражения убил своего слугу.
Введение хлебных запашек вызвало волнения не в одной Оренбургской губернии; они сильнее были в Пермской, где губернское начальство не умело принять мер к водворению спокойствия. О принятии быстрых и решительных мер Перовский писал в министерство внутренних дел, в силу чего последовало высочайшее повеление передать это дело в его распоряжение. Перовский сумел и там всех успокоить и посылаемые туда из Оренбурга курьерами казачьи урядники говорили, что тамошнее население было довольно распоряжениями военного губернатора и на столько интересовалось видеть его лично, что даже старики из-за этого садились на козлы править лошадьми, на которых ехали нарочные. Местные власти трепетали при имени Перовского и боялись за свои грехи.