Я не хотел возвращаться в Англию, но де Морепа этого непременно хотел. Он не сомневался в том, что король английский тотчас же отзовет своего посланника от французского двора, а французский вернется тоже к себе домой, а затем король наверное приступит к переговорам, причем, по мнению де Морепа, король охотнее всего будет вести эти переговоры через меня, и поэтому он просил меня оставаться в Лондоне столько времени, сколько это вообще будет возможно; он надеялся на то, что дружеские отношения снова восстановятся таким образом между двумя державами, что как только мир будет обеспечен, барон де Бретейль вернется из Вены, на его место будет послан де Ноайль, а я буду назначен на пост посланника при английском дворе. Де-Морепа особенно настаивал на том, чтобы я скрывал от Ноайля свою миссию и постарался бы остаться непременно в Лондоне после того, как он уедет оттуда. Я устроил так, что прибыл в Англию дня три спустя после объявления войны. Я тотчас же отправился к нашему посланнику, и он был страшно удивлен при виде меня. Он, кажется, воображал, что я дезертировал.
— Очень рад вас видеть, конечно... но чему я обязан этому удовольствию? Разве вы не знаете? — говорил он в смущении.
— Простите, но...
— Вы, значит, не видели Морепа.
— Как же, видел, вот вам письмо от него и от де Верженна.
Последний просил его, между прочим, сообщать мне все депеши и вообще все, что могло интересовать меня.
В то время, как я находился у него, он получил письмо от милорда Веймутского в ответ на объявление войны. Он писал, что из личного расположения к Ноайлю король просит уведомить его о том, что он собирается отозвать своего посланника от французского двора.
Маркиз де Ноайль сообщил мне, что сейчас же пошлет курьера во Францию и по возвращении его, вероятно, тотчас же покинет Англию. Он предложил мне устроиться так, чтобы вместе уехать из Англии. Я сказал, что вряд ли буду в состоянии устроиться так, и что, вероятно, дела мои задержат меня на несколько недель еще в Лондоне. Он заявил, что считает это не совсем удобным ни для Франции, ни для Англии. Я стал уверять его, что в Англии никто этим не будет шокирован, а французский король тоже, вероятно, ничего не будет иметь против этого. Де-Ноайль тогда стал выпытывать у меня, какого рода мои дела, и предложил мне в случае, если они касались денежного вопроса, занять деньги у него.
Получив отрицательный ответ, он принял тогда официальный и сановный вид и объявил мне, что он не может разрешить мне остаться в Англии и именем французского короля приказывает мне немедленно выехать на родину. Я ответил ему очень холодно, что не считаю его вправе запрещать мне находиться, где я хочу, и поэтому я буду поступать только сообразно своим желаниям, и что я был бы очень огорчен, если бы он решился на поступок, который вряд ли будет одобрен в высших сферах. Посланник при этих словах сконфузился, а посланница пришла в такую ярость, что поглупела еще на сто процентов, и я положительно чуть не умер от хохота, глядя на нее. Курьер, привезший письма де Ноайлю, привез также мне письмо от де Морепа; он писал в нем довольно подробно о том, что я должен приложить все старания, чтобы остаться в Англии насколько возможно дольше, пока позволят только обстоятельства. Я попросил узнать у короля, через одного из его любимых приближенных, не имеет ли он чего-нибудь против моего пребывания в Лондоне, на что он ответил очень милостиво, что я могу оставаться в Лондоне так долго, как этого захочу сам, и что если я желаю повидать его и поговорить с ним, то могу в среду, в восемь часов утра, встретить его верхом на прогулке в Ричмонде. Я, конечно, воспользовался этим разрешением, он прямо подъехал ко мне и сказал, что очень рад, что может засвидетельствовать в том, что ничего не имеет против того, чтобы я оставался как можно дольше в Англии и уехал бы из нее, уверенный в его личном расположении ко мне, что я могу всегда во всякое время приезжать или уезжать из Лондона, если только я не побоюсь повредить себе этим в глазах моих соотечественников, что меня настолько хорошо знают, что никогда не заподозрят ни в чем дурном. Он лично был очень оскорблен Францией и считал ее поступки неблаговидными, он так разгорячился при этом, что мне пришлось напомнить ему, что я француз. Он кончил разговор тем, что заявил, что никто не был бы ему так приятен для переговоров о мире, как я, и обещал, в случае, если дело дойдет до этого, в точности исполнить тогда все мои советы.